Мы никогда не умрем
Шрифт:
— Су-уки! — раздался из темноты коридора разъяренный рев.
Отец прошел по коридору, хлопнул дверью. Мартин услышал, как он заводит машину во дворе, встал, вытащил тряпку и выскользнул из комнаты, подошел к отцовской спальне и что-то швырнул в темноту проема, после чего сразу же вернулся к себе и закрыл дверь.
— Ну вот и все, можно ложиться спать, — спокойно сказал он.
«Теперь ты мне объяснишь, какого черта?!»
— Твой отец сейчас поедет
«А что был за цирк с платочком?»
— Чтобы не пахло гарью. Я хотел оставить деньги, но не знаю, как тщательно их будут искать. Ты хороший мальчик, жертва. Пытался предупредить папу, был за это избит. Так и скажешь, когда будут спрашивать. В комнате твоего отца валяется зажигалка, которую я вытащил из кармана… кого-то из них, в темноте не разобрал. Ее найдут, как только придут с обыском. Я оставил твоему отцу землю на подоконнике, а горшок он прекрасно разбил сам. И я уверен, что твой мелочный, мстительный отец позаботится о том, чтобы наказание для них было как можно более суровым.
«Но если они не поверят?!»
— Вик, к мальчику-отличнику, умному и послушному, в окно влезла местная шпана. Избили его, из дома пропали деньги, к тому же они умудрились при свидетелях пообещать этот визит. Я сделал все, чтобы они не отвертелись, даже улики подложил и от денег избавился, а это было, уж поверь, нелегко. Пойми, Вик, от этих людей нельзя прятаться, нельзя играть по их правилам. Иначе они тебя уничтожат.
«Но Мартин… мы что, только что отправили двух человек в тюрьму?»
— По крайней мере одного. Вспомни, что они сделали с Ришей, — жестко ответил он, закрывая глаза.
Тупая, ровная боль разливалась по ребрам и правому плечу. Он устало прислушивался к себе и понимал, что правила этой игры нравятся ему все меньше и меньше. Но о совершенном поступке он не жалел нисколько. Если взрослые не хотят защищать своих детей — пускай защищают свои деньги. Если справедливость приходит только к тем, кто ее требует — что же, он потребует.
Кажется, в разбушевавшемся море наконец-то наступал штиль.
Надолго ли — Мартину было знать не дано.
Водевиль перед вторым актом
Музыка стихла, словно захлебнувшись. Фигура стоящего на краю сцены человека резко очерчивалась белым прожектором, и зрители в первом ряду видели не только бликующий кровавыми пятнами бархат его камзола, но и обведенные черным безумные глаза, перекошенный рот и капли пота, текущие про гладкому черному гриму.
— Молчи! — он отточенным движением повел рукой, отстраняясь от стоящей рядом женщины невидимой
Мокрые от пота черные пряди упали ему на лицо, смешавшись с гримом в пугающий узор. Женщина, к которой он обращался, сделала шаг вперед. Ее грим — белый и синий — подчеркивал каждую горькую морщинку вокруг искривившихся в отчаянии губ.
— Так что за зверь тебя заставил мне открывать намеренья свои? — вдруг раздалось из темноты зала. Где-то на средних рядах высокая девушка в черном встала и вцепилась в спинку кресла перед ней. — Тогда ты смел, и ты был человеком!
В душной тишине зала прокатился хриплый, скрипящий звук, нарастающий, как волна. Он был больше похож на придушенный крик, чем на смех, и все же девушка смеялась, с каждой секундой все отчетливее и звонче.
Мужчина замер на краю сцены. Обернулся к залу, на долю секунды нарушив ритм пьесы, а потом женщина в сине-белом эхом повторила:
— Так что за зверь тебя заставил мне открывать намерения свои?[4]
Многоголосый шепот слился в белый шум, накатил волной и стих, пристыженный невозмутимостью актеров. Девушка в черном опустилась на колени, но продолжала смеяться, тихо, сдавленно, не отпуская спинку кресла и все сильнее сжимая пальцы. На алой обивке под ее ладонями расползались темные пятна.
…
Балет для нее кончился, когда ей было десять, за два года до переезда в столицу. Кончился внезапно и совершенно бесповоротно — черным бампером, похожим на оскаленную пасть, беспощадным треском костей, вывалившейся в грязную снежную кашу искрящейся красно-белой пачкой и серым небом, вращающимся над головой.
Конечно, врачи говорили, что перелом срастется. Что все будет хорошо, и она ни за что не будет ходить с тростью. А она только вытирала слезы и спрашивала, сможет ли станцевать перед экзаменаторами Ту Самую Партию в «Щелкунчике».
— Нет, нет, не зовите Машей, пожалуйста, — всхлипывала она, вытирая слезы жестким, стерильно-застиранным уголком больничного одеяла. — Мари. По имени героини, вы знаете, я в ней давно потерялась… ее даже зовут как меня… Светлана Степановна захотела, чтобы было как до революции, она рассказывала, что ее раньше звали Мари, от Марихен… я все про нее знаю… скажите, я ведь смогу танцевать на экзамене? Я столько репетировала, столько…
Она задержала взгляд на уродливом серовато-белом гипсе, а потом закрыла лицо рукавами и разрыдалась.
Мать приехала через несколько часов и застала ее безучастно разглядывающей обед на тумбочке. Светлые волосы Мари разметались по подушке, налипли на мокрый лоб. Губы были искусаны до крови, всегда аккуратные ногти обгрызены, а лицо казалось серым в мутном свете больничной лампы.
— Мама… — прошептала Мари, приподнимаясь. — А где папа?
— Он общается со своими… друзьями. Мы же не хотим, чтобы человек, который тебя сбил, избежал наказания… — она присела на краешек стула рядом с кроватью. — Ну как ты, милая? Врачи говорят, все срастется…