«Мы от рода русского…»
Шрифт:
Можно и предположить, что греки добились у русского посольства согласия на допуск в Киев миссионера с целью обращения в христианство желающих.
Ио как бы там ни было, первый шаг в этом направлении (а точнее, третий по счету) был сделан, и он нашел отражение в русско-византийском дипломатическом соглашении в начале 60-х годов IX века.
Вновь и вновь обращаемся мы к скупым записям о русско-византийских отношениях того времени, и кажется, сквозь лаконичные строки проступают и иные пункты заключенного договора. Вот, скажем, есть сообщение, что руссов склоняли к переговорам «щедрыми подарками» — золотом, серебром, шелковыми тканями. Что это — подкуп иностранного посольства с целью добиться наиболее выгодного условия соглашения? А может быть, за этими словами скрыта мысль о выплате греками дани
И еще два любопытных факта. Спустя пятьдесят лет в русско-византийском договоре, который в 911 году заключил с греками князь Олег, есть такая фраза; «Егда ходим в Грекы пли с куплею, или въ солбу», что означает: «Когда ходим в греки с торговыми целями или в качестве послов». Это значит, что в начале X века регулярный обмен посольствами между Русью и Византией стал систематическим, как регулярным стал и обмен торговыми караванами. Когда была эта регулярность уза-. конена? Не по договору ли 60-х годов IX века? И второй факт. По данным арабского автора Ибн-Исфеидийара, русское войско между 60-ми и 80-ми годами IX века совершило поход на город Абесгун, расположенный на юго-восточном побережье Каспийского моря во владешях местного правителя Хасана Ибн-Зайда, сателлита Арабского халифата.
Руссы прошли вдоль Каспийского побережья, «про-;; извели опустошения и грабежи», напали на Абесгун, потом были отбиты местными войсками.
Заметим, что это было время, когда Византийская империя вела отчаянную борьбу с арабами за свои малоазиатские владения. Вспомним, что именно там находилась греческая армия во главе с императором во время осады руссами Константинополя в 860 году.
Теперь же руссы наносят по владениям халифата удар с северо-запада, подкрепляя тем самым усилия греческой армии, сдерживающей арабов на востоке Малой Азии.
Что это, вновь случайное совпадение? Но почему такая быстрая смена политических и военных декораций? Хотя арабский автор и позволяет определить время похода на Абесгун между 60-ми и 80-ми годами, когда правил упомянутый Хасан Ибн-Зайд, но мы можем сами попытаться обозначить время похода более точно. 70—80-е годы? Вряд ли. Именно в это время начинается на Руси борьба за власть, проходит смена династии, престол в Киеве захватывает Олег, начавший тут же борьбу за собирание русских земель под властью Киева, выступивший против Хазарии. Неподходящее это было время для далекого каспийского похода. 60-е годы остаются более предпочтительной датой. И еще вот почему. Именно в это время византийцы дорожили любой возможностью приобрести союзников в борьбе со своим смертельным врагом — арабами. Это были не хазары, не Русь и даже не Болгария. Арабский халифат навис страшной тучей над восточными и южными владениями империи, грозил со стороны Сицилии. Многие области уже были потеряны безвозвратно. Арабские войска уже хозяйничали в Малой Азии. И понятно, что Византия всю мощь своих союзников направляла против арабов. Такая роль была отведена союзной ныне Хазарии, И уж не связали ли греки и Русь военно-союзным договором В обмен на ежегодную дань, торговые и иные льготы?
Надежных ответов на эти вопросы нет. Есть лишь смутные догадки, полезные аналогии, четкая перспектива,— в будущем все эти неопределенности действительно отлились в пункты военно-союзного договора.
Но ведь где-то было начало? Не в 60-х ли годах IX века? Право, слишком уж недвусмысленно оказалось это совпадение (если это было оно) совместной борьбы Византии и Руси против Арабского халифата и его сателлитов.
А теперь с большей или меньшей долей вероятия попытаемся реконструировать это первое (снова первое!) межгосударственное долговременное соглашение «мира и любви», которое включало в себя не только определение политических взаимоотношений двух государств, но н дополнялось другими важными конкретными пунктами: о крещении Руси (его можно рассматривать и как привилегию, данную Руси, уступку со стороны Византии, и как уступку со стороны Руси, в зависимости от сути дела, сокрытого для нас историей), о выплате руссам ежегодной дани за поддержание отношений мира и союзную помощь в борьбе против Арабского халифата, наконец, о регулярном обмене посольствами и о допущении русских купцов на византийский рынок. И даже если некоторые из этих пунктов гипотетические (впрочем, все они получат, как мы увидим ниже, свое развитие в самом ближайшем будущем), все равно и минимума их — статей о «мире и любви» и о крещении —вполне достаточно, чтобы оценить это соглашение как дипломатическое государственное признание Византийской империей Руси, заключение с ней масштабного, равноправного, важного для политики н экономики обоих государств соглашения. Русь встала в своих отношениях с Византией вровень с другими «варварскими» государствами, ее внешнеполитический престиж заметно возвысился, тогдашний мир заметил ее, услышал ее крепнущий государственный голос.
Глава 5
Князь Олег и договоры варягами, венграми, болгарами
Закончилась эпопея 860 года, закончилась блистательным успехом молодой Руси, а далее сведения о развивающемся Древнерусском государстве, и так не очень пространные и ясные, становятся сбивчивыми и противоречивыми.
Согласно летописи, после изгнания варягов за море руссы начали «володети» собой сами, перессорились и «въста родъ на родъ», возникла междоусобица. Вот тут-то русские племена и решили пригласить князя со стороны, который должен был обеспечить на Руси «наряд», т. е. систему управления, по типу властительства позднейших новгородских князей, которых Новгород приглашал к себе княжить на определенных условиях: так Рюрик появился в Новгороде, а два его боярина — Аскольд и Дир — в Киеве.
Далее летопись сообщает о том, что Аскольд и Дир ходили походом на Константинополь. При этом летописец описывает поход 860 года, но ошибочно относит его к 866 году. Затем он сообщает о кончине Рюрика и о том, что тот передал перед смертью свое княжение Олегу, «от рода ему суща», и отдал ему на руки своего сына Игоря, так как тот был еще слишком мал — «бе бо де-тескъ вельми».
С этим-то младенцем на руках Олег явился на Днепр, овладел Смоленском, потом Любечем и подступил к киевским горам. Аскольд и Дир были обманом вызваны за крепостные стены и убиты, а Олег, посадив по днепровским крепостям своих наместников, остался править в Киеве, сказав: «Се буди мати градомъ русь-скимъ».
Мы не будем здесь отвлекаться на выяснение сути, «варяжского вопроса» (вернее, вопроса о том, кто такие варяги, так как отечественные, и в первую очередь советские, историки давно доказали полную несостоятельность концепции о создании варягами Русского государства), по которому долгими десятилетиями идет незати-хающая дискуссия и который надлежит, возможно, еще не одному поколению историков рассматривать в научном плане, привлекая к аргументации все новые и новые исторические материалы, создавая, новые гипотезы
Нас интересует другой вопрос: как же происходило дальнейшее становление русской дипломатии, каковы были ее следы после 860 года и какое влияние оказали на ее развитие перемены, совершившиеся на Руси в конце IX — начале X века.
Летописный Рюрик умер в 879 году, Олег появился в Киеве в 882 году, и уже от этого года до нас доходит следующая летописная запись: «Се же Олегъ нача городы ставити, и устави дани словеном, кривичемъи мери, и устави варягомъ дань даяти от Новгорода гривенъ 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле дая-ше варягомъ».
Можно спорить о том, кто такие были варяги, подвергать сомнению существование Рюрика, даже сомневаться по поводу историчности Олега, считая все это мифами русской летописи. Но как быть с фактом обложения киевским правителем данью русских племен и с сообщением об уплате Олегом дани варягам? Конечно, можно и эти сведения объявить вымыслом, как это ухитряются делать некоторые западные русисты, но защищать эти рассуждения о вымысле невероятно тяжело, потому что сведения, о которых только что шла речь, говорят не о фантазиях летописца, а об обычной, в том числе дипломатической, практике развивающегося раннефеодального государства: они не уникальны, а стереотипны.