'Мы пойдем впереди с красными флагами'...

Въ дом генерала Наумова неспокойно. Старый генералъ ходитъ взадъ и впередъ большими твердыми шагами по обширному кабинету и «бурчитъ» недовольно подъ носъ. Генеральша моложавая женщина съ серебристо-сдыми волосами, не покидаетъ своей кушетки, дочери Нелли и Долли, двочки 12 и 14 лтъ, притихли. Сегодня Вовикъ заявилъ отцу, что онъ бросаетъ училище Правовднiя и идетъ вмст съ шестью товарищами на ускоренные курсы Пажеского корпуса.

Вовику всего 17 лтъ. Онъ еще не военнообязанный. Тамъ, можетъ-быть, пока онъ подросъ бы, кончилась бы и эта война. Тогда,

Въ душ Наумова разладъ. Любовь къ сыну, здоровый эгоизмъ отца борется съ чувствомъ патрiотизма. Еще вчера, в обществ другихъ генераловъ и сановниковъ, генералъ громилъ «оставшихся въ тылу», призывалъ к патрiотизму, говорилъ, что вс, вс до одного, должны взять винтовку и идти защищать родину. Самъ въ большой зал клуба вспоминалъ ружейные прiемы и кричалъ команды до тхъ поръ, пока удушье не захватило его и онъ не закашлялся. Да, то для другихъ… Пожалуй, онъ самъ бы пошелъ, если бы здоровье ему позволило, но Вовикъ!!..

Вовикъ, красавецъ-юноша, стройный, пылкiй, мужественный. Аполлонъ въ доспхахъ Гермеса. Онъ не можетъ оставаться равнодушнымъ зрителемъ, когда вс идутъ на войну.

— Ты понимаешь, папа, и ты, милая мама, поймешь, — говорилъ онъ вчера, и его голосъ ломался, а на лицо безъ признака усовъ и бороды то набгалъ пурпуръ волненiя, то сбгалъ, — идутъ вс русскiе люди. Князь Гагаринъ записался первымъ, потомъ Селивановъ, потомъ я…

— Эхъ, поторопился…

Папа, но пойми же, родин нужны офицеры. Мы молоды, сильны, хорошiе гимнасты, намъ легко дается военная наука, и мы принесемъ пользу родин.

— Ты бы о матери подумалъ, — тихо шепчетъ генеральша, и слезы текутъ изъ ея глазъ.

И въ ней ужасный разладъ… она такъ понимаетъ сына, такъ восхищается его порывомъ, такъ горячо любитъ и уважаетъ его за это… Да, уважаетъ маленькаго Вовика, того самаго Вовика, который такъ еще недавно совершенно безпомощный спалъ въ колыбельк, котораго она крестила на ночь… И вотъ въ Вовик проснулся рыцарь и герой.

— Ты, мама, сама не то думаешь, что говоришь…

И онъ цлуетъ мать.

— Вдь еще вчера ты, мама, говорила, что стыдно сидть въ тылу теперь, помнишь, вернувшись изъ театра, ты разсказывала, какое тяжелое впечатлнiе произвела на тебя масса мужской молодежы, переполнявшей театръ… Ты вдь, милая мама, горячая патрiотка, я знаю, ты все готова отдать, чтобы только Россiя побдила…

— Что же, — улыбаясь сквозь слезы, говоритъ мать, — ты хочешь, чтобы я и сына, единственнаго сына, отдала въ жертву войн!

Молчанiе… Бубнитъ генералъ, ходя взадъ и впередъ по гостиной, и Нелли и Долли смотрятъ большими полными восторга и любви глазами на брата.

Ахъ, что это было за время! Волшебное время любви, восхищенiя, нжности, тонкаго ухаживанiя другъ за другомъ!

Рубашка, подтянутая блымъ ремнемъ, шаровары и высокiе сапоги, все это такъ шло къ Вовику. Онъ сталъ будто выше ростомъ, стройне, мужественне. А когда онъ уходилъ изъ отпуска и мать заботливо расправляла складки шинели у него на спин и смотрла, чтобы все было по форм, она такъ любовалась и такъ гордилась имъ.

А въ душ!?.. Пресвятая Богородица проститъ ея прегршенiе. Она, отдавшая Сына Своего Iисуса Христа на крестныя муки, она пойметъ ея молитвы и услышитъ ихъ. Въ душ она молилась, чтобы война окончилась раньше, чмъ Вовикъ будетъ офицеромъ…

Она, и Нелли и Долли ходили провожать ихъ пажескiй батальонъ в лагери, он должны были тысячи разъ повторять, что ихъ рота, рота Вовика, была лучше всхъ, что они отлично маршировали, что они настоящiе русскiе солдаты.

Это лто 1916 года съ рдкими отпусками на дачу, съ тихими вечерами по субботамъ въ палисадник у цвтущихъ и благоухающихъ клумбъ табаку и душистаго горошка, буйнымъ букетомъ бло-розовыхъ, темно-лиловыхъ, пунцево-красныхъ цвтовъ протянувшагося къ скамейк и плетеному креслу, это лто было волшебное, лто такой полной любви, такого восторженнаго поклоненiя Вовику, что онъ чувствовалъ себя окрыленнымъ, сильнымъ и могучимъ.

И въ такомъ настроенiи онъ вышелъ въ офицеры.

Полки волновались и шумли. По вечерамъ въ казармахъ говорились рчи, и страшное слово «измна» змею шевелилось въ сердцахъ многихъ простыхъ людей.

Искали правды и не находили. Не врили никому… Правда, что мы проданы нмцамъ? Правда, что кругомъ измнники, что хотятъ заключить теперь же миръ и отдать Россiю на поругнiе? Правда ли, что нмецкiе принцы приiзжаютъ свободно въ Петроградъ и узнаютъ вс наши секреты?

Искали правды у этихъ молодыхъ безусыхъ прапорщиковъ. Неужели они — вся молодость, порывъ и благородство — они обманутъ?

И не врили имъ…

По угламъ ходила темная молва. Приходили и уходили люди, и никто не зналъ, кто они и откуда?

Слово «товарищъ» звучало ласковымъ призывомъ и непонятною сердечною тревогою наполняло солдата. Не «братцы», не «молодцы», не «ребята», а товарищи, и казалось, что-то особенное творится, размягчается душа, и тло становится способнымъ на подвиги.

Не хотлось заниматься. Тянуло на улицу, на разговоры, слушать, что говорятъ, говорить самому, передавать чужiя хорошiя слова… «Мы сами!»

«Самъ народъ, черезъ своихъ избранниковъ долженъ править», «министерство, отвтственное передъ народомъ».

Въ ротахъ разбивались на партiи и боязливо молчали на тревожный вопросъ приходящихъ людей — «что же, товарищи, съ нами или противъ насъ?»

А дома, недовольный, бубнилъ генералъ. Онъ слушалъ восторженные разсказы Вовика, смотрлъ на его оживленное лицо, полное вры въ сознательность мысли, и говорилъ ворча:

— А самоокапыванiю вы учите?

— Но, папа… Гд же? Вдь мы занимаемся на Морской и Благовщенской, на площади Марiинскаго театра не окопаешься…

— Гм!.. гм!.. Многiе тамъ окопались и основательно окопались… Ну, а можетъ твоя рота или тамъ твой батальонъ делать перебжки версты на четыре и не терять направленiя и выравнивать цпи?..

— Но, папа… Мы не пробовали…

— Гм!.. гм!.. Да, вотъ мн вспоминается, — и старикъ испытующими глазами смотритъ въ лицо своему сыну. — Въ турецкую войну это было… Да… ну замялся одинъ батальонъ. Колонной шелъ, подъ огонь попалъ, ну гранаты тамъ стали рваться, шрапнель… Да… А Скобелевъ увидалъ… «батальонъ, стой! На плечо! Шай на краулъ!» И пошелъ прiемы длать подъ огнемъ, да поправляетъ, кто не такъ сдлаетъ, кричитъ… А потомъ и повелъ… Такъ пошли, будто и огня турецкаго нтъ…