Мы с Серёжкой близнецы
Шрифт:
Папина музыка
Приходит ко мне Галя и приносит пластинку — Первый концерт Чайковского. Играет Ван Клиберн. Я про Вана Клиберна не знала, мне Галя рассказала. Она говорит:
— Будем сейчас слушать эту пластинку. А потом — вашу «Сольвейг».
У нас тоже есть пластинки. И мамина самая любимая — «Пер-Гюнт». Там про Сольвейг, как она его любила, — нам мама рассказывала. А Серёжка не любит «Песню Сольвейг». Ему бы только слушать, как тролли идут. Он и сейчас недоволен:
— Ну вот, затянут тоску такую. Не буду вам заводить проигрыватель.
Но
— Всё. Выиграл Комаров Сергей у Комарова Серёжки. Что вам ещё поставить?
Нам больше ничего не хочется. Мы хотим тихо посидеть. Галя говорит:
— Маша, всё-таки эта Сольвейг была счастливая, правда? Так она его любила.
— Вот дуры! — говорит Серёжка. — Что вы в этом понимаете? Вот у папы есть пластинка, это да! Немецкие песни Эрнста Буша. Он знаешь, какой, этот Буш? В Испании сражался, потом его фашисты посадили в тюрьму, а он всё равно спасся. Мне папа рассказывал. Ему один товарищ из Германии привёз такую пластинку. Из ГДР. Ясно?
— Серёжка!
— Чего?
— Знаешь что?
— И не думай. И не мечтай. Папа сказал: голову сорву, если кто дотронется.
— А ты знаешь, где она лежит?
— Дело большое! В письменном столе. Вот где.
Он открыл ящик, а там пластинка. Я говорю:
— Серёжка!
— Не трогай.
— Ну, разочек послушаем! Что ей будет!
И Галя стала его просить. Он в конце концов разозлился.
— Ну и пожалуйста, — говорит. — Я не отвечаю.
Поставили мы пластинку. Хорошие песни. Непонятно, правда, по-немецки. Но музыка зато такая боевая. Серёжка нам объяснил: это, говорит, про болотных солдат. А другая песня — про единый фронт. Чтобы все шли против фашистов.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Папа ставил дяде Игорю и тёте Зине. Ты спала, а я слышал. И ещё кому-то он ставил. Тёте Наде, что ли…
— Тёте Наде?
— Ну да. Она послушала и говорит: смотри ты, у немцев тоже, оказывается, были порядочные.
Я так удивилась, что папа ставил тёте Наде пластинку, и вскочила с дивана. И уронила стул. Прямо на пластинку.
Мы все втроём стоим и не знаем, что делать. Прямо пополам разломилась. Серёжка говорит:
— Чёрт какой! Как дам я тебе! Что мне теперь будет?
— Не бей ты её, — просит Галя. — Я скажу, что это я разбила.
— Да, ты! Папа же знает, что вам без меня не завести было.
— Давай положим на место, а?
— Ну и что будет?
— Может, папа не заметит?
— Дура ты, Машка. Рано или поздно заметит.
— Нет, так нечестно, — говорит Галя.
Галя уж слишком какая-то правильная. Подумаешь, нечестно! Главное, чтобы папа хоть сегодня не заметил. И мы сложили обе половинки, как целые, и сунули на место.
Раньше бы я очень, очень расстроилась. А теперь — боюсь папы, и всё. А что его любимой пластинки
Только мы всё убрали и закрыли проигрыватель, папа идёт. Весёлый такой. Он последнее время вообще ласковый и весёлый. Пришёл и спрашивает:
— Где мать?
— В институте.
— А у вас как дела? Случилось что-нибудь?
— Нет, — говорю я, — ничего не случилось.
— А ты, Галя, почему невесёлая?
— Нет, я ничего.
А сама к двери. И мы за ней — во двор. Галя ушла, а мы стоим во дворе и боимся идти домой.
— Серёжка!
— Ну?
— А вдруг, папа, правда, нас побьёт?
— Вот ещё!
— Но ведь он сказал: голову сорву, кто дотронется.
— Да не бил никогда и не будет.
— А вдруг? Тогда убежим?
— Нет.
— Почему?
— Ну, чего ты ко мне пристала? И без тебя тошно.
Тут дождь пошёл. Нам холодно стало. А папа что-то нас не зовёт. Все ребята давно разошлись, мы одни во дворе болтаемся. Пришлось всё-таки идти домой. Пришли, а папа сидит один и пьёт чай.
— Зачем, — говорит, — вы сюда пришли?
А мы молчим. Он, значит, уже увидел! Так быстро!
— Ну, — говорит папа, — отвечайте. Зачем вы пришли сюда?
— Во дворе холодно.
— Ах, холодно?
Я говорю:
— Папа, чего ты сердишься?
— Ты не знаешь?
— Нет.
— И ты, Сергей, не знаешь?
Серёжка сам меня толкает, а сам говорит:
— Нет.
— Вы думаете, я за пластинку сержусь? — спрашивает папа. — Чёрт с ней, с пластинкой. Я вас видеть не могу. Вы мне отвратительны! Потому, что вы врёте. Всё могу простить, только не ложь. Убирайтесь отсюда.
— Куда? — спрашивает Серёжка.
— Куда хотите.
Мы ушли в кухню. Серёжка меня как тряхнёт:
— Чего ты врала?
— А ты чего?
— Я потому, что ты.
— А я потому, что боялась.
— Что теперь делать?
— Придётся просить прощенья.
Но папа нас не простил. Он сказал, что с врунами не разговаривает, и велел нам ложиться спать.
Каникулы
Вот и пожалуйста! Мы перешли в третий класс. Пришли домой и принесли табели. А с табелями книжки. Мне «Три толстяка», а Серёжке «Румынские сказки». Это за хорошие успехи и отличное поведение. Отличное! А Бубнову Саше ничего не дали, только похвалили.
Очень было красиво в школе. На втором этаже, в этом зале, где у нас всегда утренники устраиваются и где я зимой лисичку-сестричку играла. Над сценой плакат повесили, чтобы все хорошо отдыхали. И кругом цветы. На столе — красная скатерть. Сел за стол директор Алексей Иванович. И завуч. И наша Мария Тимофеевна. Ну, и других вторых классов учительницы. А Тамара Ивановна по пению за рояль села. И директор сказал, что все хорошо поучились и перешли в третий класс. Кроме, конечно, Кольцова, но он вообще сумасшедший: никогда уроки не делает и остался во втором классе. Сашка Бубнов говорит: у него мозги не работают, потому что его очень дома кормят.