Мы с тобой. Дневник любви
Шрифт:
— Что же мне теперь делать, что говорить, когда она придёт? — спрашивал я себя со стыдом. И вспомнил, что она обещала позвонить в 4 часа дня. — Позвонит, — решил я, — и я под каким-нибудь предлогом откажусь от встречи.
Вот что бывает с такими дураками, как я, и как верно оказалось, что горбатого только могила исправит! И горб мой, узел, которым связано всё моё существо, есть непонятная тяга к женщине, которую я не знаю и не могу знать, — мне недоступной. И самое непонятное в том, что, будь она доступна, я стал бы сам создавать из неё Недоступную и утверждать
В этом и состоял роковой роман моей юности на всю жизнь: она сразу согласилась, а мне стало стыдно, и она это заметила и отказала. Я настаивал, и после борьбы она согласилась за меня выйти. И опять мне стало скучно быть женихом. Наконец, она догадалась и отказала мне в этот раз навсегда и так сделалась Недоступной. Узел завязался надо мной на всю жизнь, и я стал Горбатым.
Не остаётся, конечно, сомнения, что комическая просьба по телефону к незнакомой женщине и есть какая-то форма того основного романа с Недоступной.
Пришвин бродит по большой молчаливой квартире. Он один. За ним по пятам бродит рыжий ирландец Бой, стуча когтями по скользкому паркету. Он ложится, вздыхая, у ног хозяина, как только тот останавливается, задумываясь, у окна.
В прежние годы писатель пробовал отводить душу в разговоре с собакой. Сколько раз это бывало в прошлом: «Я иногда думаю предложить эту загадку, что природа вся со своими обитателями значит (знает) гораздо больше, чем мы думаем, но они не только не могут записать за собой, но даже лишены возможности вымолвить.
— Лада, милая собачка, что ты скажешь? Ну, собирайся, друг, шепни одно только человеческое слово — и мы с тобой победим весь мир зла!
Так я не раз говорю своей Ладе, когда она положит мне голову на плечо и страстным хрипом пытается высказать свою признательность и любовь».
Так длилось многие годы... Пусть это был самообман, но это была ещё и сила: «Сила моя была в том, что своё горе скрывал сам от себя».
Но теперь — как ему нужен теперь человек! Он зовёт Аксюшу, усаживает напротив себя в кресло. Начинается разговор:
6 января.
— Смотрю я на вас, — вы как в двадцать лет живёте, таких людей бывает из тысячи один.
— Не годы — талант, дар такой душе дан, Аксюша! «Цветы последние милей роскошных первенцев полей».
— Это правда, что бывает, но всё-таки надо быть осторожным. — И она известную басню о лягушке и о чурбане передала мне в том смысле, что если не будешь осторожным, лягушка на тебя залезет, как на чурбан.
— «Цветы последние...» — начал было я снова и замолчал.
— Надо беречься, — настаивала она. — Это соблазн!
— Как же бороться с соблазном? — растерянно спросил я.
— Надо вооружиться двумя орудиями: постом и молитвой, — назидательно, как старшая, ответила Аксюша.
— Значит, я, живой человек, должен просить, чтоб стать мне чурбаном?
— Да, нужно быть как дерево или камень — и тогда соблазн не коснётся...
— Понимаю, — ответил я, — когда на тебя и заберётся лягушка, тебе ничего не будет: по молитве своей ты превратишься в чурбан.
Аксюша удовлетворённо замолчала. Тогда в третий раз я ей сказал: «Цветы последние милей роскошных первенцев полей!»
Она собралась что-то ответить, ей было трудно, и она даже покраснела от усилий, но в эту минуту Бой бросил ей на колени тяжёлые передние лапы, лохматую голову приблизил к лицу и просительно заглянул в глаза.
— Гулять зовёт! — сказала Аксюша, наклонилась, обняла порывисто Боя обеими руками и спрятала лицо в его огненной шерсти. Разговор на этом оборвался.
«Любовь и поэзия — это одно и то же, — пишет Пришвин в дневнике. — Размножение без любви — это как у животных, а если к этому поэзия — вот и любовь.
У религиозных людей, вроде Аксюши, эта любовь, именно эта — есть грех. И тоже они не любят и не понимают поэзии».
Появление новой женщины по-новому всколыхнуло душу: он вспоминает теперь и переоценивает своё далёкое юношеское прошлое. Это прошлое было связано с уверованием в переделку мира с помощью теории и вытекающей из неё прямой политической борьбы. Потом был отказ от этой борьбы и переключение всего себя на художество.
Интересна запись об этом: «В своё время я был рядовым марксистом, пытался делать черновую работу революционера и твёрдо верил, что изменение внешних условий (материальных) жизни людей к лучшему непременно приведёт их к душевному благополучию. .. Когда же пришла общая революция и я услышал, что моя родная идея о незначительности личности человека в истории в сравнении с великой силой экономической необходимости стала общим достоянием и этому научают даже в деревенских школах детей, то я спросил себя:
— Чем же ты, Михаил, можешь быть полезен этому новому обществу и кто ты сам по себе?
Так вопрос о роли личности в истории предстал передо мной не как догмат веры, а как личное переживание. Мои сочинения являются попыткой определиться самому себе как личности в истории, а не просто как действующей запасной части в механизме государства и общества... Так разбираясь, я открыл в себе талант писать. И мне открылось, что в каждом из нас есть какой-нибудь талант, и в каждом этом таланте скрывается, как нравственное требование к себе самому, вопрос о роли личности в истории.