Мы с тобой. Дневник любви
Шрифт:
Перечитывая свои дневники, я узнаю в них одну и ту же тему борьбы личности за право своего существования, что существо личности есть смысл жизни и что без этого смысла невозможно общество. С другой стороны, прямая заявка личности на право своего бытия невозможна, потому что нет объективного нравственного критерия личности и заявка личности является заявкой всеобщего своеволия, вульгарного анархизма. Остаётся признать два параллельных процесса в постоянной борьбе».
Теперь на фоне прошлого встаёт перед Пришвиным картина
7 января.
Писатель должен обладать чувством времени. Когда он лишается этого чувства — он лишается всего, как продырявленный аэростат. Прошлый год «Комсомольская правда» имела лицо, а теперь всё кончено: все газеты одинаковы. И этот процесс уравнивания, обезличивания неумолимо шествует вперёд, и параллельно ему каждое существо залезает в свою норку, и только там, в норке, в щёлке, в логове своём, о всём на свете позволяет себе думать по-своему.
Среди ранних писем своих я нашёл такое, из которого ясно видно, что в то время я был именно тем самым безлико-общественным существом. И вот этот процесс пошёл без меня. И всё моё писательство, как борьба за личность, за самость, развилось в этой норе. Мало того, я тогда ещё предвидел, что со временем и каждый войдёт в свою нору. И вот это теперь совершается. И в этой всеобщности моего переживания и заключается секрет прочности моих писаний, их современность.
...Я теперь вспоминаю смирение своё, и молчание, и непонятность утраты своей личности, и упование на будущее, как на беременность. .. И сейчас время именно такой всеобщей беременности.
8 января (ночью).
Я думал: любить женщину — это открывать в ней девушку. И только тогда женщина пойдёт на любовь, когда ты в ней откроешь это: именно девушку, хотя бы у неё было десять мужей и множество детей.
Я сказал ей по телефону, что она Марья Моревна, а музей — это Кащей Бессмертный. — А вы? — спросила она. Я замялся и ответил: — Я, конечно, сам это выдумал. Раз выдумал Марью Моревну, буду Иваном Царевичем. Но есть сомнение, не попадёт ли Марья Моревна от одного Кащея к другому? — Нет, — ответила она, — я готова работать с Иваном Царевичем.
9 января.
Разумник Васильевич обрабатывает мой архив. Они с Бончем хотят меня заживо похоронить в литературном склепе. Я же, не будь дураком, архив-то архивом, а жизнь жизнью, Клавдию Борисовну всё-таки у них отобью: будут помнить, как они кота хоронили!
10 января.
Когда моя новая сотрудница ушла от меня, Аксюша спросила:
— А кто у неё муж?
— Не знаю, — ответил я, — не всё ли равно, какой у неё муж.
— Напрасно, я бы спросила.
— Твоё дело, но мне совсем это не нужно.
В следующий раз тем не менее мне почему-то захотелось спросить, кто у неё муж. Но мне было совестно спросить, я не посмел.
На этот раз мне она очень понравилась. Так мы дошли до Устьинского моста. Теперь мне очень хотелось её спросить о муже, и вопрос этот на мосту чуть не слетел с моих губ. Он замер, когда я услыхал за собой тяжёлые шаги. Мне даже не хотелось обёртываться, как будто я уже знал: это шёл позади Командор — её муж. (Дальше я сочиняю.) Я проводил свою даму, и, когда повернулся к мосту, мне стало страшно: Командор стоял на мосту. И только я с ним поравнялся — он тронул меня пальцем, и я полетел с моста в чёрную воду, дымящуюся от стужи.
Я плаваю и спрашиваю вверх Командора:
— Долго ли мне тут плавать?
— Нет, — ответил он, — недолго. Вода холодная, — как дурь твоя пройдёт, так всё и кончится.
11 января.
Таков ли мой талант, чтобы мог заменить молодость, такая ли это женщина, чтобы могла удовлетвориться талантом? Кому-то может заменить... Но та ли эта женщина — неизвестно.
12 января.
Она была у меня, и я прочёл ей и подарил написанный рассказ на тему записи о сне. Рукопись она забыла умышленно или случайно на столе.
13 января.
Непосланное письмо «К. Б.! стало ясно, что из работы над моими дневниками у нас ничего не выйдет. Мало того! Моя повесть по всем швам затрещала. Очевидно, что поезд подошёл к моей станции, и приходится выходить из вагона. Уношу от нашей встречи новую уверенность, что Марья Моревна существует и мой колобок недаром бежит по земле. Всего вам доброго».
(Рядом на полях приписка): Политика вместе с самим государством, по общему мнению, является неизбежным злом. Но политика в отношениях личных между людьми является просто злом и может быть устранена. Поэтому письмо посылать незачем. Это ведь только предлог для возобновления. Всё понятно: против Командора невозможно идти. Рассказом о «Командоре» всё и кончилось, и не нужно ни письма посылать, ни креста надевать. Да! не нужно ни письма посылать, ни креста надевать: всё прошло, как неважная репетиция.
Пришвин уезжает на охоту в Загорск, чтобы выйти из-под гипноза своей «дури» — ненужного чувства. В поезде он записывает только одну строку: «Не страшно, что будут судить, а страшно, что при общем смехе ещё и оправдают!»
В тот же день запись: «Павловна сразу же ни за что накинулась на меня как лютый зверь. Вот какая болезнь, что человек звереет... Чем больше будет болеть Павловна, тем мне нужно быть к ней внимательней».
«Внимание есть основной питательный орган души, всякой души одновременно: великой и маленькой...»