Мы с тобой. Дневник любви
Шрифт:
Так, наверно, и случится, если между Англией и Германией не будет заключён мир за счёт нас, но не в том дело; главное дело в моём сознании, что вполне достоверна лишь та сущность жизни, которая пришла ко мне через любовь. В отношении к этой сущности мировая война представляется чем-то вроде игры в шахматы. Всё моё отношение с почтением к этой умственной и увлекательной игре, но человек, не играющий в шахматы, во всякое время может улыбнуться этому совершенно пустому занятию. Мало того, может прийти ещё новый человек, расшвырять шахматы, и от этого никому никакого убытку не будет. Точно такое отношение к войне,
Я пересказал недавно эти мои мысли простыми словами нашему дачному хозяину. Он в это время трудился над осенней перекопкой своего сада.
— Кто же может расшвырять шашки войны? — закончил я вопросом, не ожидая, по совести говоря, от хозяина никакого ответа, но тот бросил копать, медленно расправил затёкшую спину и так ответил мне:
— Кто может? только Бог. А человеку, имеющему веру в Бога, надо больше верить, больше просить Его о милости.
Так ориентируется в современности наш дачный хозяин.
Чувство современности: про себя ведь каждый как-то ориентируется в мировых событиях. Итак, 1-я сторона — это англо-американский капитализм («всё куплю»); 2-я сторона — это англо-германско-итальянский национализм («всё возьму»); 3-я — плановое социалистическое хозяйство.
Схема к будущему роману:
Капитализм: частная инициатива, включающая экспансию, индивидуализм и духовный космополитизм.
Национализм: индивидуум как представитель народа (народная инициатива).
Социализм: индивидуум как представитель Всего-человека.
Итак, будущий мир должен быть умирён правильным сочетанием элементов человеческого творчества: 1) личности, 2) народности, 3) общечеловечности хозяйственного плана.
Каждая из борющихся ныне трёх сторон борется за то, что необходимо для всех трёх и чего две другие стороны не принимают. Так, если бы сошлись три человека: экономист, моралист и художник — и каждый стал бы насильно навязывать друг другу своё, исключающее всё другое, то и получилась бы картина современной войны.
Бессмертен ли Кащей? Живёшь, и раскрывается всё глубже и глубже непоправимая испорченность человека, выражение которой — бомбы над городами и весями: «грех» — это теперь реальность, а «революция» как иллюзия. Вместе с тем встаёт в памяти прежняя торговля, — какой это был клапан, отводящий нечистоты, превращающий всякую мерзость в удобрение. В этом свете торговля, а может быть, и весь капитал создавал некоторое равновесие.
Теперь у нас люди торговли и капитала стали политиками, литераторами и всякого рода «начальниками». Но Кащей действительно бессмертен, и нам надо считаться с этим бессмертием или же действовать так, чтобы Кащея убить.
Кто не верит в это, что Кащея можно убить, тот стоит за Англию, кто верит — стоит за Германию и за СССР.
Во всём мире наступает эпоха последнего изживания идей революции и восстановления идеи государственности. Идеи революции, как паразитирующее растение лианы, опутали когда-то здоровый конституционный индивидуализм, и так создалась демократия. Вот теперь и это рушится. Начинается всемирная реакция под началом Германии.
Оглянулся вокруг себя и
Раньше капиталисты, как собаки, заботясь о будущем, личносвоём, создавали избытки для общества. На этом основан весь капитал: создавать будущее под предлогом и обманом личного дела.
Теперь забота о будущем стала специальностью на 1000 руб. месячного жалованья, и сами эти специалисты будущего (плановики) тоже лично в нём не заинтересованы: капиталист создавал для себя, этот же плановик создаёт будущее как специалист, по чужому велению и не для себя.
Так исчезает у каждого надежда на личный выход из необходимости, так рождается чиновничий демократизм, эгоизм, измельчание душ.
Последний нажим «Надо» будущего на «Хочется» настоящего (то есть на личность) выразился в обуздании молодёжи, художников, тех, у кого ещё остаётся надежда через личное «Хочется» выйти из необходимости государственного «Надо».
И замечательно, что сами профессора, художники, вся высшая интеллигенция, страдая лично от принуждения, не могут отказаться от справедливости всех принудительных мер в отношении рабочих и пр. «Ничего не поделаешь» — в отношении государственного «Надо» и «Хоть денёчек, да мой» в отношении себя.
Так всё и совершается в мире наивных существ, определяющих своё бытие на иллюзии своего личного «Я», своего земного короткого «Хочется».
Но существует Личность человека, независимая от человека, и жизнь, не определяемая физической конечностью. Многие подозревают существование такой Личности и в беде своей косятся в ту сторону.
Мой «Аврал»[53] надо представить как нечеловеческий синтез раздроблённого человека, в котором каждый отдельный прозревает своё Целое. «Аврал» у меня будет как высшая ступень творчества жизни, как Страшный Суд, на котором сгорает вся иллюзорность и ограниченность индивидуальности и остаётся последняя реальность Сущего, и эту сущность мы назовём в романе Коммунизмом!
Произведение моё даст путь единства, путь индивидуальности к Личности, путь раздроблённого человека к Цельному.
Начинаю понимать истоки моего пристрастия к современности: это стремление к установлению своей личности в безликом ходе событий. Так было, и ещё когда! — в эпоху войн святой Франциск с «Цветочками»[54] был современней драчунов.
Нет, ни в цивилизации, ни в Церкви, ни в искусстве и ни в науке и ни в чём и нигде не видно ясных путей для освобождения пленников цивилизации. И всё, что мы можем сделать, это готовиться к принятию нового чего-то. Чего? Мы должны свою душу очистить для восприятия, чтобы живыми быть и современными, не остаться как вот та старая барыня под единственной и чужой липой и с ненужными французскими словами в русском языке.