Шрифт:
Радий Петрович ПОГОДИН
МЫ СКАЗАЛИ КЛЯТВУ
Лестницы после ремонта, хоть мой их со щёлоком, хоть веником три, всегда белые, будто покрыты инеем. Рамы выкрашены. Перила покрыты лаком.
Люди ходят по чистым лестницам осторожно, как по коврам. Вдыхают запах, от которого щекочет в носу, улыбаются и придирчиво разглядывают потолки.
Кошки чистых лестниц не любят. Они шипят по-змеиному и убегают в подвалы разыскивать тёмные, плесневелые закоулки. Пауки и мокрицы дохнут на чистых лестницах от тоски и досады.
Рэмка прыгал
– Красота, даже плюнуть стыдно.
А это что?
На стене, по розовой, ещё не просохшей как следует штукатурке, кто-то нацарапал гвоздём:
Валерка и Рэмка + Катя = любовь.
Возле надписи стоял Рэмкин друг, Валерка.
– Как это люди сразу обо всём узнают?
– Чего узнают?!
– вскипел Рэмка.
– Надо уничтожить эго быстрее, пока никто не видел.
Рэмка притащил со двора увесистую кирпичину, но Валерка остановил его.
– Чувства не нужно скрывать, - сказал он.
– Это набрасывает на них тень.
– Какую ещё тень?
– Ну, тень - и всё.
– Валерка был на семь месяцев старше Рэмки. Возраст давал ему преимущество в дружбе.
– Надо быть выше.
– Он вытянул шею, печально закатил глаза и уселся на подоконник.
– Пожалуйста, - бормотал Рэмка.
– Можешь. Пусть про тебя на всех лестницах пишут.
Рэмка ударил углом кирпичины по тому месту, где было написано его имя. Большой пласт штукатурки обрушился на пол. Рэмка растоптал его, наследил по всему полу.
– Пусть над тобой все ребята смеются. А я тут при чём? Я ещё не свихнулся и не спятил. Выдумали ещё!..
– Он слизнул осевшую на губы белую пыль и сплюнул.
– Знаешь, как я волнуюсь, - сказал Валерка.
– Тебе хорошо, ты толстокожий... Ты хоть что-нибудь чувствуешь?
– Чувствую... Спина чешется.
– Ещё Рэмка чувствовал голод.
– В следующий раз хлеба возьму, - решил он, усаживаясь рядом с Валеркой.
Запах извёстки сушил горло. Рэмка угрюмо разглядывал крашеные двери, почтовые ящики, таблички над электрическими звонками и странную надпись на листке картона: "Толстопятовой стучать". Кто-то добавил под ней другую: "Только не громко!" Потом Рэмка сообразил, что Толстопятова - это Катина мама. Почему к ней нельзя стучать громко и вообще зачем стучать, когда можно звонить? И чего это люди так любят надписи? Стену испортили. Рэмка опустил голову. Ему очень хотелось уйти.
Вдруг Валерка толкнул его локтем.
– Идёт!
Катя шла по двору и что-то про себя напевала. Она вообще напевала часто. Платье на ней голубое, с вышивкой по подолу. В косах два больших банта.
"Красивая, - тоскливо подумал Рэмка.
– Вот ведь какая, специально бантов понацепляла".
Валерка соскочил с подоконника, расправил рубашку, пригладил волосы, потом снова сел, покусал ноготь.
– Что делать, Рэмка?.. Может, удерём, а?
Рэмка ещё раз сплюнул на чистый кафель.
– Была бы моя воля, я бы ей влепил парочку шалабанов, - пусть с нашего двора убирается. А то ходит тут с бантами...
Валерка опять соскочил на пол.
– Рэмка, а что я ей скажу?
– Девчонки испугался! Да я ей хоть что скажу. Хочешь?
– Я сам, ты всё испортишь.
Первым перед Катей предстал Рэмка. Он оглядел её исподлобья, сказал:
– Стой!
– и поддал ногой кусок кирпичины, забил его в лунку под водосточной трубой.
Валерка вышел из-за его спины. От волнения он закатал рукава.
Катя попятилась.
Рэмка по привычке ухватил её за косу.
– Стой, тебе сказано.
Валерка начал разговор:
– Катька...
– Он хрюкнул от волнения, побагровел.
– Катька...
Девочка подняла на него синие испуганные глаза, всхлипнула:
– Я же вам ничего плохого...
– и бросилась наутёк, оставив в Рэмкином кулаке белый шёлковый бант.
– Это всё ты!
– прошипел Валерка, надвигаясь на товарища.
– Это ты её напугал. Отдавай сюда бант!..
– На, подавись.
– Рэмка швырнул ему свой трофей.
* * *
Родители бывают разные. Одни отнесутся к потере банта спокойно, другие поднимут шум и гвалт на весь дом. Которые из них лучше, судить детям, когда дети вырастут.
Рэмка и Валерка сидели в ванной. А в комнате сидела Катина мама. Что она говорила Валеркиным родителям, мальчишки не слышали.
Лишь когда Катина мама уходила, до них отчётливо донеслась её фраза:
– Имейте в виду, это всё улица. Вы ещё будете проливать горькие слёзы.
Валерка выкрутил лампочку в ванной. Он поступил осмотрительно, потому что в коридоре раздались шаги отца, затем послышался стук в дверь.
– Валерий, открой.
– Не могу, - сказал Валерка, - мы карточки печатаем.
– Хорошо, - сказал отец с многозначительной интонацией.
– Когда кончишь печатать, зайди ко мне.
– Хорошо, - откликнулся Валерка.
Рэмка молчал - чего ж тут хорошего. И ещё не известно, в какую квартиру пошла Катина мама - в свою или в Рэмкину.
– Что будем делать?
– прошептал Валерка, наклоняясь к его уху.
– Терпеть. Тебя первый раз дерут, что ли?
– Да я не о том.
– Валерка сдержанно засопел.
– Я спрашиваю: что теперь с Катей делать? Теперь она к нам и близко не подойдёт. Давай знаешь что? Давай напишем ей письмо. Ты стихи умеешь сочинять?
– Ещё чего? Тебе нужно, сам и сочиняй. Ты влюблённый.
Валерка покорно уселся на край ванны, закатил глаза и зашевелил губами.
"Надо же, - усмехнулся про себя Рэмка.
– Я бы ей написал, я бы сочинил: "Повернись пять раз винтом, подавись своим бантом!" Рэмка засмеялся.
Валерка поёрзал на ванне.
– Перестань, с мысли сбиваешь.
– Он ещё больше закатил глаза. Наконец сказал: - Вот. Слушай.
Здравствуй, Катя!
Шлём к тебе с приветом
И с поклоном низким до земли.