Мы вернемся
Шрифт:
Петренко встряхнул головой, в страхе прошептал: "Згинь, наваждение!.." Несколько раз что есть силы полоснул партизана по груди. Тот лишь качнулся, не проронил ни слова.
– Будешь говорить?.. – Петренко грязно выругался. – Последний раз требую назвать явки и пароли!
– Я уже говорил: с нами, партизанами, каждый житель города, каждый житель села, исключая нескольких выродков-предателей. Называл и пароль: "За нашу советскую родину". Можете проверить.
– Ты что – издеваешься? В героя играешь?
– Какой я герой? Обыкновенный советский человек.
Петренко бил Виктора дубинкой по голове, груди, спине, приговаривая:
– Или скажешь, или подохнешь!
– Подыхают собаки да предатели!..
Петренко удалось сбить Виктора с ног. Он исступленно хлестал его дубинкой, вслух считал:
– Двести двадцать… двести пятьдесят…
Слух о жестокости следователя Петренко распространился по всему городу. Даже в кругу полицаев его стали презрительно называть немецкой овчаркой. В то же время полицаи его боялись, потому что гестаповцы ставили Петренко в пример, баловали подачками. Между собой гестаповцы говорили, что жаль только, что таких, как Петренко, слишком мало, а новый порядок в России без таких не установишь.
Почувствовав поддержку гестапо, Петренко сочинил бумажку, которую назвал: "О мерах борьбы с партизанами и подрывными элементами в городе". В ней он обвинял Раздоркина в бездействии, заигрывании с населением, излагал подробный план проведения массовых арестов и ликвидации коммунистов, комсомольцев и ближайших родственников партизан. Добился приема у Отто Кранца и лично ему передал состряпанный документ.
План понравился Кранцу. Начальник гестапо распорядился отстранить Раздоркина от должности начальника полиции и назначить вместо него Петренко. В приказе по этому поводу говорилось: "Обстановка потребовала от городских властей назначения на пост начальника полиции человека, фанатически преданного новому порядку и фюреру".
15
Провал операции "Стальное кольцо" вывел Отто Кранца из равновесия. С подчиненными разговаривал так, что у тех не оставалось никакого желания вторично попадаться на глаза шефу. А так как ни у кого не было гарантии, что начальник не позвонит и не вызовет, все притихли.
Позвонил Кранц и начальнику оперативного отдела Курту Шмидту.
– Зайдите!
Нужно было видеть, как бежал Шмидт, держа папку с последними донесениями. У дверей кабинета шефа столкнулся с Зауером. Его тоже вызвал оберштурмбанфюрер. Вошли вместе.
– Как могло случиться такое? – гневно начал Кранц. – Похоже на то, что не мы здесь хозяева, а партизаны?
Шмидт и Зауер молчали. Они понимали, худшее – впереди.
– Может быть, вы растеряли в России твердость духа?
У Шмидта закололо под ложечкой. Ох, эта проклятая язва. Всегда дает о себе знать в самые ответственные минуты. Выдержать бы мучительную боль, так некстати появившуюся.
А шеф продолжал:
– Отряд Млынского – особая воинская часть. Сквозь пальцы просочится. Его нужно разложить изнутри. В отряде должны быть три-четыре наших агента. Надежных, разумеется. Самых надежных, – подчеркнул Кранц. – Только им по плечу такая задача: отряд разложить, а Млынского живым к нам доставить. Вы имеете в таких делах немалый опыт, – обратился он к Шмидту. – Подумайте. Вам поможет Зауер.
– Будем стараться, – почти одновременно ответили гестаповцы.
Анну Сергеевну и Володьку привезли в гестапо вечером. Развязали затекшие совсем руки Анны Сергеевны и после тщательного обыска бросили в сырую, полутемную камеру. В углу на голом топчане лежала старуха. Голова ее забинтована. С трудом опираясь на руки, она приподнялась, затем, передохнув немного, села на край топчана.
Женщина придирчиво оглядела новых "жильцов". Несколько раз охнула, подержалась за бок, спросила простуженным голосом:
– Мальчишку за какие грехи взяли?
– Без всяких грехов, бабуся. Просто так и его и меня, – тихо ответила Анна Сергеевна, крепко прижимая сына.
– Успокойся. Тут слезам веры нету, – посоветовала старуха. – Сумей проглотить женскую нашу слабость. Ироды они и останутся иродами.
Анна Сергеевна вытерла платком слезы, присела на топчан и только сейчас заметила синяки под глазами старухи. "Били ее, – подумала она, – а как держится", – и ей стало не по себе.
– Я не от слабости, бабуся, я маму вспомнила. Она у меня одна осталась. Больная.
Анна Сергеевна промолчала, что она оставила мать, избитую на ее глазах немцами. Рассказал, плача, Володька.
– Ах, ироды, ах, ироды! – возмущалась старая женщина. – Господи, пошли погибель на иродов, осквернивших землю нашу своим нечистым духом. – Она осенила себя крестным знамением…
Звонкие шаги кованых сапог оборвали разговор. В камеру ввалилось двое надзирателей.
Володька, прижавшись к матери, смотрел на вошедших. Не говоря ни слова, они осветили карманными фонариками женщин и мальчишку, затем стали шарить световым пучком по камере, остановив его на узелке с теплыми вещами для Володьки.
Тот, кто был покрупнее и на вид постарше, взял узелок под мышку, и надзиратели ушли, шумно закрыв за собой дверь.
Более двух часов Зауер перебирает фотографии, письма и документы, изъятые на квартире Млынского. Скрупулезно выписывает все, что, по его мнению, может пригодиться, что можно использовать для давления на Анну Сергеевну. Фотографии, на которых изображен Млынский, он сложил стопочкой, выбрал, как ему казалось, самую последнюю, положил на стол среди фотографий других мужчин примерно такого же возраста, вызвал Петренко.
Начальник городской полиции вошел тихонечко, вобрав голову в плечи, как бы крадучись.
– Нет ли на этих фотографиях Млынского? – спросил Зауер.
Петренко изогнулся над столом, присмотрелся.
– Вот он! – выкрикнул радостно, ткнул пальцем в фотографию.
– Не ошиблись?
– Никак нет, господин начальник. Я его где угодно узнаю!
– Мало узнать, поймать надо. И обязательно живым.
Вмешался Шмидт.
– У вас найдутся надежные люди, способные взяться за это дело?