Мы вернемся
Шрифт:
– Но что вы от меня хотите?
– Благоразумия. Мы гарантируем жизнь вашему мужу и его безрассудным товарищам, если они прекратят бессмысленное сопротивление. Откровенно скажу: беспокоюсь не за них, а за жизнь своих солдат. И так в этой варварской стране их погибло немало. Зачем лишние жертвы, если их можно избежать, правда? А от вас требуется очень и очень немногое: всего-навсего написать мужу несколько строк. Разве мое предложение не свидетельствует о гуманности, мадам?
– Вы говорите о гуманности, а по какому закону гуманности вы бросили в тюрьму меня и моего сына? Или, может быть, у вас в гитлеровской Германии особое понятие о гуманности?..
"Не слишком ли!" – подумал гестаповец.
– По какому праву, спрашиваете? А как с вами иначе поступить, если вы укрываете партизан, а значит, тоже выступаете против великой Германии?
Зауер ударил кулаком по столу.
– Вы забываете, где вы находитесь! Упрямцев здесь не упрашивают, а ломают! Стоит подумать над этим. Здесь нет места для дискуссии. Или вы согласны оказать нам небольшую услугу или… Удивляюсь! Ведь наше предложение больше выгодно вам, нежели нам.
– Не тратьте попусту время. Предателя вы из меня не сделаете. Никогда!
– Не торопитесь. А то ведь потом пожалеть можно! У вас будет два дня на размышление.
Гестаповец нажал на кнопку. А когда на пороге появились два эсэсовца, приказал:
– Уведите арестованную!
Телефонный звонок помешал Зауеру опорожнить стакан водки.
Охрима вызвали в гестапо утром. Охрана провела в кабинет Шмидта.
– Курите. – Шмидт протянул сигареты Охриму. Закурил сам. Глубокая затяжка дымом успокоила Охрима. Шел в гестапо – волновался, не знал ведь, как примут, что скажут.
Шмидт спросил, как идут дела в полиции и даже поинтересовался, как чувствует себя разжалованный Раздоркин.
Неторопливо, обдумывая каждое слово, Охрим рассказывал:
– Кривить душой не стану. Новый начальник старается. Очень даже. В работе себя не щадит и требует того же от подчиненных. Но полицейские нервничают. Проявил себя на задании Клык, глядишь – нет Клыка, партизаны убили. Отличился Тупейко – последовал за Клыком. Давеча Сорока хорошо сработал, и его лишили жизни партизаны.
Шмидт насторожился:
– Вы хотите сказать, что партизаны имеют своего человека в полиции?
– Я, господин Шмидт, не хотел бы утверждать этого. Дело не моего ума. Я говорю, что вижу, а вы уже судите…
– Конечно, конечно. Каждому свое, – поспешил подчеркнуть Шмидт. – Петренко активен, этого у него не отнимешь…
И после паузы:
– А кто подставляет под партизанские пули его лучших людей? Как думаете?
– Думай не думай, а начальнику лучше знать. У Петренко спросить бы вам, господин Шмидт. Я ведь человек маленький.
Не ускользнуло от Охрима, как прищурил чуть-чуть левый глаз Шмидт, как задумался на какое-то мгновение.
– Любопытно, любопытно, – процедил сквозь зубы Шмидт. – Впрочем, Петренко вне подозрений!
– Избави бог, господин Шмидт, разве я о нем…
– Ладно, ладно, Охрим, – прервал гестаповец. – Я желаю послушать твою биографию.
Охрим понимал, что в гестапо всем могут поинтересоваться, поэтому был готов и биографию свою рассказать.
– Она у меня небольшая, – начал он не спеша. – Рос в семье колхозника. За хищение колхозного зерна отсидел три года, а когда вышел на волю, уклонился от призыва в армию. Женат на дочке священника. За работу в полиции награжден медалью. Вот, пожалуй, и все.
– Ты, оказывается, вор, Охрим? – с укоризной бросил Шмидт.
– Да как вам сказать. По суду – вор, а по справедливости нет. Три мешка зерна я ведь не от соседа унес, а из колхозного амбара. Ежели считать, что в колхозе все мы хозяева… были, – поправился Охрим. – Так какой же я вор? Свое брал.
– Хорошая твоя биография, – одобрил Шмидт. – И логики ты не лишен. Мы намерены предложить тебе одно дельце. Согласен помочь?
– Помочь, видит бог, всегда готов. Было бы по силам.
– Пойдешь с нашими поручениями к партизанам?
Охрим вздрогнул.
– Они же меня на первой осине вздернут!
– Струсил!
– Никак нет, господин начальник. Я не из трусливых. Только болтаться на партизанской осине не хотелось бы.
– А на немецкой виселице?
– Вины никакой за собой не чувствую, господин начальник.
– А кто клал взятки в карман?
Охрим перекрестился.
– Перед вами, как на духу. До взяток был слаб дядюшка мой, Раздоркин. Что касаемо меня, то, кроме махорки, в моих карманах ничего нет.
Охрим вывернул карманы брюк. Поднял выпавший кисет с махоркой.
– Вот.
Шмидт рассмеялся. То ли ответ понравился ему, то ли он хорошо знал, что Охрим взяток не брал и даже не раз отчитывал дядюшку.
– Мы знаем, Охрим, что ты человек надежный. Потому и пригласили. Сам понимаешь, речь идет о большом доверии. Придется тебе идти в отряд Млынского с важным заданием. А чтобы партизаны не повесили на осине, придумаем хорошую легенду. О семье позаботимся. Ну как?
Охрим ответил не сразу и без энтузиазма:
– Наше дело солдатское. Ежели гестапо считает, что нужно, значит, оно и нужно. Значит, ответ один: согласен.
– Молодец! Ты – настоящий полицейский! – И Шмидт протянул Охриму чистый лист бумаги, ручку. – Пиши: "Подписка о сотрудничестве с гестапо…"
Через два дня Анну Сергеевну снова привели к Зауеру. Кабинет гестаповца был залит ярким осенним солнцем, слепило глаза. Анна Сергеевна даже зажмурилась, и не заметила, как неслышно, по-кошачьи, подошел Зауер, оскалив в широкой улыбке сверкавшие белизной зубы.