Мы жили в Москве
Шрифт:
3. На людях и наедине
Корней Иванович с несколькими спутниками стоит у ворот своей дачи. По улице идет Андроников. Он издали, балетным па, чуть ли не подпрыгивая на одной ноге, широко, приветственно взмахивает правой рукой. Корней Иванович повторяет то же движение; тучный Андроников двигается плавно и легко, у Чуковского получилось угловато, резко, но не менее изящно. Андроников приближается скользящим шагом и кланяется низко, "помавая" перед собою незримой шляпой по-мушкетерски. Корней Иванович повторяет и это. Андроников опускается на колени, молитвенно протягивая руки:
–
Корней Иванович рушится острыми коленями на асфальт и берет тоном выше:
– Нет, это я счастлив, и куда бесконечнее. Его тщетно пытаются поднять.
Андроников двигается навстречу, семеня коленями. Корней Иванович спешит к нему тем же способом. Они обнимаются, восторженно восклицая:
– Нет, это я!
– Нет, это для меня честь!
– Это вы...
– Нет, это вы...
И, наконец, бережно поднимают друг друга. Окружающие хохочут. Андроников, утирая потное лицо, жалуется:
– Его не переиграешь! С кем я связался?! Корней Иванович протягивает кепи:
– А вы что бесплатно смеетесь? А ну, давайте раскошеливайтесь сиротинкам на чекушку!
...Мы пришли примерно через неделю после его возвращения из Англии.
– Вот кто еще не видел моей мантии. И шапочки. Нет, уж нет, рассказы потом.
Он быстро взбежал наверх и через минуту появился в серо-красной оксфордской мантии и докторской шапочке с плоским квадратным верхом. По лестнице он спускался вприпрыжку.
– Ну, каков!
Охорашивался, вертелся, требовал восторгов.
– Вот он, сэр доктор Чуковский!
И несколько раз подпрыгнул на месте.
Отнес мантию наверх. А через полчаса пришли новые гости, и все повторилось.
На людях он был и казался веселым, насмешливым, озорным. У себя дома с гостями, в кабинете или в саду, на улицах Переделкина, в Доме творчества был средоточием оживленных слушателей, которые либо молчали, стараясь не пропустить ни слова, либо смеялись.
Однако тот, кто оставался с ним наедине, видел другого Чуковского серьезного, печального. Но только наедине. Стоило войти третьему человеку, он мгновенно менялся. Либо с наигранным пафосом восклицал:
– Ах, вот кто к нам пожаловал! Каким счастливым ветром вас принесло?!
Либо сердито напускался:
– Не подходите к столу! Я знаю, знаю, книжки воровать будете. У нас ведь украсть книжку не считается грехом...
Либо менял разговор, резко переключая тональность.
На людях он бывал лектором, наставником, артистом. Уже два-три человека становились зрительным залом.
Наедине он беседовал. Мог долго рассказывать, но и долго слушать, расспрашивать.
Р. Я подарила К. И. свою книгу об американской литературе "Потомки Гекльбери Финна" (1964). Он прочитал и говорил мне серьезно и строго:
– Умеете писать, но мало сказали о художественных особенностях. Какое мне дело до политических взглядов Сарояна или Хемингуэя. Не более интересно, чем их взгляды на чайник или облака. Важно, что внес каждый из них в художественную сокровищницу. Вы владеете таким оружием, как слово. И вы должны писать именно о слове... Трудно? Конечно, очень трудно. Первую статью об Уитмене я написал шестьдесят один год тому назад. С тех пор многое изменилось. Великолепно
Гуляя с Корнеем Ивановичем, я рассказывала ему о необычайно многолюдном собрании московских писателей. Пришли даже Паустовский и Эренбург. Выбирали правление шумно, горячо споря. Тогда у нас еще действительно выбирали.
– А вот я дожил до таких лет, потому что я никогда не ходил на собрания. Всегда считал, что главное - написанная строка. Только так мы можем противостоять ИМ... Василий Смирнов страшен потому, что действительно верит, будто этот балаган кому-то нужен. Но и вы, к сожалению, тоже в это верите. Чем весьма осложняете вашу жизнь и вашу работу литератора... А я с самого начала знал, что они лгут. Всегда лгали и теперь лгут. Сейчас японцы показывают, что можно сделать при так называемом свободном капитализме. Наши правители должны бы стать на колени на Красной площади и закричать: "Простите, православные, за все, что мы натворили!" Но они продолжают лгать... Все ваши собрания - это борьба за трамвайную правду. Какая разница, кого выберут московские писатели, если наверху ничего не меняется...
Тогда я впервые увидела и услышала его таким. Он говорил серьезно и печально.
– Для вас это неожиданно? А я всегда знал, что у нас балаган. Недавно заглянул в Ленина, - мало кто у нас его действительно читает. И я убедился: ни одного живого слова, ни развития стиля, ни развития мысли.
Я пыталась возразить, говорила о драматизме последних ленинских работ. В них и язык иной, чем в прежних.
– Ну, может быть, самые последние. Но и он не вышел на Красную площадь, не стал на колени, не покаялся. А ведь что наделал! Нельзя было начинать такое в нищей, безграмотной, крестьянской стране. В стране, где мало было интеллигенции. Нет, нельзя!
Л. На прогулке зашла речь о трудностях перевода с родственных языков. Чем ближе язык, тем труднее. Польские стихи умеем переводить, а украинские еще не научились. Корней Иванович внезапно остановился.
– Пастернак гений. Но и ему трудно давался Шевченко. Однако "Марию" перевел прекрасно. Помните?.. Забыли?! Идемте и сейчас же будем читать Шевченко. По-украински.
Он привел меня в дом, достал с полки "Кобзарь", начал читать "Марию". На второй строфе голос стал еще выше. Задрожал, перехватило. Он плакал. Протянул книгу.
– Читайте. Но только без пафоса, по-человечески. Я читал, а Корней Иванович плакал. Иногда перебивал:
– Повторите.
...Ну, спасибо. Идите. Уходите.
4. "Трест добрых дел"
Фрида Вигдорова называла Корнея Ивановича Директором Треста добрых дел.
Когда при нем об этом упомянули, он пожал плечами:
– Злые люди меня просто удивляют. Ведь им самим плохо от злости. А я самый богатый старик на этой улице. Богатый и скупой.
...Мы пришли к нему с младшей дочерью, застенчивой и молчаливой. Корнею Ивановичу она понравилась. Гостей было много. Он достал из шкафа две коробки конфет: одну отечественную, а другую - подарок из Америки.