Мы живем на день раньше(Рассказы)
Шрифт:
Лешка рассмеялся. Я заметил, что сегодня он какой-то веселый. Отчего бы это? А штурман, как ни в чем не бывало, кивнул Витальке:
— Пошли гулять.
Мы с Виталькой стоим в госпитальном дворе около окна нашей палаты и ждем Лешку.
Виталька нерешительно дернул меня за рукав и спросил:
— Дядь Саш, а Снегурочка больше не придет?
Как-то странно глянули на меня черные глаза мальчишки, улыбнулись, а потом, словно вспугнутые, спрятали улыбку.
Мне, конечно, хотелось, чтобы Светлана пришла, и пришла не к Лешке, а ко мне. Наверное, я был эгоистом и не решался сказать правду
Мне почему-то показалась фальшивой эта красота. Я окинул дерево взглядом и заметил, что земля на склоне осыпалась, обнажив кривые и слабые корни. То, чем тополь держался за землю, оказалось чахлым и непрочным. Мне стало немножко жаль дерево. Но что поделаешь, так всегда, если земля осыпается, корни лишаются жизни.
— Нет, малыш, Снегурочка не придет, — убитым голосом сказал я.
— Снегурочка придет, Виталька! — громыхнул кто-то у меня за спиной.
Обернувшись, я увидел Лешку. Он улыбнулся до ушей и вытащил из кармана телеграмму.
— Читай.
Я пробежал глазами казенные телеграфные строчки:
«Я Москве. Была институте. Через день вылетаем тетей. Светлана».
— Светланка — моя сестренка, — ошарашил Лешка. — Не поверила в местные силы и помчалась к тетке в Москву. А тетка — известный терапевт, в научно-исследовательской клинике работает. Вот Светка и мотнула за ней. Скоро примчится.
Сердце у меня тревожно стукнуло.
— Она с Дедом Морозом приедет? — Виталька вопросительно глянул на штурмана.
— Нет, со злой Бабой Ягой, — таинственно прошептал Лешка.
Виталька растерянно заморгал глазами, а я упавшим голосом спросил:
— А как же сирень?
— Это фокус Светланки. Чтобы сирень не завяла, нужно цветы на ночь опускать в холодную воду, — сказал Лешка. — А за ту ветку, что вы с Брунько принесли, спасибо. И за все спасибо, ребята.
Он взял Витальку за руку, и они тихо зашагали по желтой, присыпанной песком аллее.
Хлопнуло окно в нашей палате. Я обернулся и за стеклом увидел квадратную физиономию Чемоданова. Его глаза зло уставились на меня. Я не отвернул взгляда и смотрел прямо в эти узкие маленькие щелочки, где торопливо бегали колючие черные шарики. Это длилось мгновение. Затем толстая, покрытая густыми ржавыми волосами рука задернула занавеску.
Мне стало весело. Я подпрыгнул, как мальчишка.
— Нам подарили ветку сирени? — послышался знакомый голос Царицы.
Тамара Владимировна смотрела на меня из окна дежурного по отделению.
— Подарили, доктор! — беззаботно крикнул я и с несвойственной мне прытью побежал догонять Лешку.
ЕСЛИ БЫ, КАК ВСЕ…
Сема Шапкин — мой друг. Это высокий нескладный парень. На его сутулой фигуре матросская роба болтается, как на вешалке. У Семы голубые доверчивые глаза, большие оттопыренные уши и курносый нос,
Сема родился на два месяца раньше, чем я, и поэтому считает своим долгом меня перевоспитывать.
— Степанов, ты не любишь физический труд, — тоном ментора произносит Шапкин и берет из моих рук швабру. — Этот инструмент достался нам в наследство. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы им овладеть…
Я не умею так длинно и красиво говорить, поэтому молча наблюдаю за Шапкиным. А он изгибается в вопросительный знак и начинает швабрить.
Швабра ловко летает по палубе, оставляя чистый след. Под робой ходуном ходят Семины лопатки. Он работает в поте лица, а я стою рядом и беззаботно насвистываю мелодии из нового французского кинофильма.
— Преклоняешься перед Западом, — Сема сверху смотрит на меня, — а между прочим, эксплуатация чужого труда преследуется законом.
Шапкин вручает мне швабру и ехидно говорит:
— Ну-ка, размахнись.
«Размахиваться» мне не хочется, и я глазею на море. Наш корабль стоит на якоре, и отсюда, с верхней палубы эскадренного миноносца, мне хорошо видна вся бухта и маленький, притулившийся к берегу островок со смешным названием Заячьи уши. Островок соответствует своему названию. Когда на него смотришь, создается впечатление, будто бы заяц прыгнул в бухту и присел, чуть-чуть высунув из воды голову.
Над островком кружатся чайки. Там много рыбы. От островка к горизонту убегает зеленое море. Оно часто бывает таким. Никогда еще я не видел голубого моря. А в детстве почему-то представлял его только голубым. Очевидно, в детстве многое кажется голубым.
— Изучаешь пейзаж? — произносит Шапкин. — Работать надо, а не ворон считать. Все матросы давно приборку закончили, а ты… — Он безнадежно махнул рукой.
Подумаешь, все. А если все будут прыгать с пятого этажа, я тоже должен так поступать? Дудки. Не хочу, как все. Я нахально смотрю на Шапкина и выпаливаю:
— Я индивидуалист.
Сема краснеет. Мои слова — удар по самому больному месту Шапкина. Помимо всего прочего Сема — секретарь комсомольской организации. Как и все комсорги, он терпеть не может индивидуалистов. Шапкин любит коллектив, поэтому в его глазах я сейчас — нуль.
— Дырка от бублика ты, а не индивидуалист, — Сема почему-то улыбается, а потом уже серьезно добавляет: — За такую приборку попадешь в «Трал», понял?
«Трал» — это сатирическая газета, которая выходит на нашем корабле один раз в месяц. В «Трале» меня уже рисовали, поэтому популярность меня не пугает.
— Валяй в «Трал», — беззаботно отвечаю я.
Сема сердится.
— Старпому доложу, — говорит он.
Старпом — это хуже. Старпом — это не «Трал». Много разговаривать он не любит.
Я нехотя беру швабру и тащу ее по палубе. Швабра оставляет мокрый след.
— Труд создал человека, — философски изрекает Шапкин.
Я искоса поглядываю на Сему. Он стоит у лееров и критическим взглядом оценивает мою работу.
Сема не уйдет, пока я не закончу приборку. Это — метод. Шапкин стойко его придерживается. Наверное, Макаренко поступал так же. Макаренко — любимый писатель Семы, и он старается ему во всем подражать. Иначе Шапкин не стал бы заниматься моим перевоспитанием.