Мы живем на день раньше(Рассказы)
Шрифт:
Мне было немножко жаль этого худенького и на редкость смышленого пацана, которого мать не могла устроить в детский садик и часто приводила с собой на работу.
— Худенький ты, Виталька, — сказал я.
Виталька бросил рисовать, хитровато сверкнул глазенками и серьезно ответил:
— Что ли, я, по-твоему, с дырками.
— Ты не с дырками. Ты маленький, худенький и похож на Снегурочку.
— Я мужчина, — солидно сказал Виталька. — А Снегурочка вон.
Я поднял голову, увидел Светлану и онемел. Она стояла в дверях с большим букетом в руках и улыбалась. Светлана была в белом
Мы потихоньку вышли из комнаты.
Царица не разрешила поставить сирень на Лешкиной тумбочке. Больного бронхиальной астмой не должны раздражать посторонние запахи. Лешка слезно выпросил веточку, а остальные цветы мы поделили между собой. Но все же Царица не упустила случая напомнить Лешке о цветах. Однажды на обходе она кивнула на ветку сирени и серьезно произнесла:
— Мы — молодцом. Очевидно, лучше всяких лекарств на нас действует прекрасная половина человечества.
Лешка смутился и зачем-то замотал головой. Я старался не глядеть на Быстрову — прекрасная половина человечества начинала действовать и на меня.
А потом Светлана исчезла. Мы ходили убитые. Чемоданов молча торжествовал. Лешка ничего о Светлане не рассказывал, а мы боялись тревожить штурмана расспросами. Он теперь только и делал, что кашлял, а в перерывах между кашлем жадно читал книги.
Мы старались не говорить о Светлане. Но однажды не удержались. И как ни странно, первым разговор начал Чемоданов. Он дождался, когда Лешка вышел из палаты, и сказал:
— Взял жену не по себе, вот и мучается, интеллигент.
Он так и сказал «взял», как будто жена — вещь и ее можно, как игрушку, взять с полки. Меня это оскорбило.
— Пошлая философия, — сказал я.
— Чего? — протянул Чемоданов.
— Он сказал, что вы пошляк, — перевел мои слова Брунько и, кивнув на Лешкину тумбочку, добавил: — Посмотрите, Чемоданов, настоящую любовь даже цветы чувствуют — не вянут.
Мы, как по команде, повернулись к Лешкиной тумбочке. Там, в стеклянной банке из-под варенья, стояла ветка сирени. Время тронуло листья. Они немного почернели, но цветы были свежие, яркие и поблескивали капельками росы. Казалось, что их только что сорвали в саду и поставили сюда.
Я не поверил своим глазам. Я не соображал, почему такое может быть, ведь моя сирень завяла ровно через три дня.
Тишину нарушил Чемоданов. Он ехидно заметил:
— Любовь… А все-таки не ходит девица, бросила. Больной-то ей не нужен.
— Придет. Я верю, Чемоданов, в то, что жена штурмана придет. Такие, как у нее, чистые глаза не могут лгать, — убежденно произнес Брунько.
Я слушал их спор и почему-то боялся высказать свое мнение. Наверное,
После ссоры с Чемодановым Брунько ходил злой. Это сразу отметила Царица:
— У нас скверное настроение. А нам волноваться нельзя, — сказала она, постукивая пальцами по широкой волосатой груди летчика.
Брунько, насупившись, смотрел на Лешку. Тот тихо лежал на кровати и скучно поглядывал на тумбочку. Ветки сирени там уже не было. Она завяла.
Мне стало жаль штурмана и себя. Я слышал, как за стенкой звучит грустный, немного тревожный вальс Прокофьева, и думал о верности. Мне казалось, что эта штука совершенно необходима человечеству.
А на следующий день на Лешкиной тумбочке в стеклянной банке из-под варенья вновь появилась ветка сирени. Ее принес Брунько. Он торжественно вручил цветы штурману и, многозначительно подмигнув, сказал, что это от друга.
— От Светланы? — недоумевающе спросил я.
— От нее, конечно, — авторитетно заявил Брунько, и, очевидно думая, что ему не поверят, взглянул на Чемоданова, и произнес: — А от кого же еще, от нее.
Сердце мое сдавила тоска. Чемоданов отвернулся, а Лешка просиял и ничего не сказал. Наверное, ему очень хотелось помолчать. Мы понимали штурмана. Не каждый же день нашему брату передают цветы от друга.
И вот сегодня «родительский день». Солнце нахально лезет в окно. На ветках тополя сидят важные воробьи и лениво переругиваются. Им нет никакого дела до того, что происходит в нашей палате.
Брунько соскочил с кровати, сделал несколько резких движений руками и подошел к Лешке.
— Вставай, штурман, солнце проспишь, — сказал он и дернул одеяло.
Лешка присел, сонно посмотрел на нас:
— Светлану во сне видел.
Я насторожился. Мне хотелось, чтобы штурман видел во сне свои карты. Но Лешка заговорщически помалкивал. Тогда мы стащили его с койки.
В «родительские дни» мы особенно тщательно занимаемся своим туалетом. В этот день палата напоминает матросский кубрик перед праздничным парадом. Больные суетятся, по нескольку раз перешивают белые подворотнички у курток, с особым шиком ухитряются застелить постели, прибрать тумбочку. В помещении висит густой и приторный запах парфюмерии, звучат электробритвы, и мы, словно нашкодившие школьники, стараемся не глядеть друг на друга. Потому что каждому хочется к приходу близких выглядеть на рубь двадцать, причем сделать это так, словно никто и не собирался прихорашиваться.
Когда ритуал подготовки к встрече был закончен, в палату пришел Виталька. Царица сегодня дежурила по отделению, и мальчишка самостоятельно наносил визиты знакомым.
Виталька забрался ко мне на колени и приказал:
— Рисуй матросов.
Я выводил на бумаге уродливых человечков и думал о Светлане. А мальчишка, видимо сомневаясь в моих способностях художника, допрашивал:
— Это наши или фашисты?
— Наши, — не совсем твердо отвечал я.
— Наши не такие. Они, как дядя Леша, высокие и сильные, — убежденно сказал Виталька и обратился за подкреплением: — Правда, дядя Леша?