Мы живем на день раньше(Рассказы)
Шрифт:
СОВЕСТЬ
Мы с Санькой Пузыревым совершенно разные люди. В этом я убедился еще в первый день нашего знакомства.
Поезд Москва — Владивосток мчался по Забайкалью. У окна вагона стоял парень в ковбойке и синих спортивных шароварах. Он был
— Красотища-то какая!
«Так-так, так-так, так-так, так-так», — поддакивали ему колеса.
— Подумаешь, обыкновенные елки, — небрежно бросил я.
— А у тебя все в порядке? — парень повернулся ко мне и пальцем постучал по соломенному чубчику.
«Ха-ха, ха-ха, ха-ха, ха-ха», — противно смеялись колеса.
Мне стало грустно.
— Остряк-самоучка, — сказал я.
Хлопнула дверь. В вагоне запахло углем и снегом.
— А ты в тайге ночевал? — неизвестно почему спросил парень и улыбнулся широким ртом.
Я молчал. Мне нечего было ответить, так как я никогда не ночевал в тайге.
— Тайгу понимать надо. Когда узнаешь ее, поймешь, что она и из окна вагона красивая, — парень произнес это голосом, которым обычно разговаривает старая учительница с провинившимся учеником.
— Это ты в книжках вычитал? — ехидно спросил я.
— Зачем в книжках? Своим горбом попробовал, — ответил парень и протянул мне руку: — Санька Пузырев, бывший строитель Ангарска.
— Игорь Безродин, — буркнул я и пожал руку «бывшего строителя».
Поезд Москва — Владивосток мчался по Забайкалью. Могучие ели и лиственницы бежали мимо окон вагона. Справа, провожая нас, петляла прозрачная голубая речушка.
Бодро стучали колеса. Поезд бежал навстречу солнцу. Мы ехали на восток, где должна была начаться наша военная служба.
А это вообще-то очень заманчиво — открывать для себя новые города и станции со смешными названиями Могоча, Сковородино, Магдагачи. Кто придумал эти имена? Когда? Наверное, тогда, когда на упругую промерзшую землю тайги ложились первые рельсы. В те времена парни ломами пробивали сопки, руками валили здоровенные ели и спали у костра. Это была романтика. Сейчас на помощь людям пришли машины. Прогресс… Так нам говорили в школе. А где романтика? На этот вопрос я ответить не могу, я не знаю, где романтика. А Санька, наверное, знает. Во всяком случае, он делает вид, что знает, и все время торчит у окна. Первого попавшегося парня он тащит к окну и, размахивая руками, что-то ему объясняет. Я слышу его любимое:
— Ну и красотища!..
А красотищи-то никакой и нет. Могоча есть. Могоча, а не Москва. Это понял бы и двухлетний ребенок, а Санька не может.
В одном из городов наш вагон стоит целые сутки. Мы моемся в бане, а потом смотрим в городском кинотеатре новый фильм «Америка глазами француза». На экране показывают женщин. Они похожи друг на друга, словно изготовленные по стандарту красивые вещицы, даже улыбаются одинаково.
Я сижу
— Дежурные улыбки…
А когда в зале вспыхнул свет, Санька сказал:
— Арестанты в белых штанах и пожиратели арбузов. Мыльный пузырь эта Америка.
Я понял, что фильм ему не понравился.
А вообще ему нравились только елки да сопки. В этом я убедился несколько месяцев спустя, когда нас после окончания учебного отряда привезли в часть.
Мы с Санькой стояли на старой, разбитой машинами дороге. Дорога петляла между сопок и падала в море. Я тоскливо смотрел на голый серый мыс, где под порывами ветра раскачивались два чудом уцелевших деревца, на хмурую стальную гладь залива, на оранжевое солнце.
Солнце было похоже на мандарин и висело над морем. От него по воде бежала к побережью золотая дорожка. Дорожка упиралась в несколько домов, разбросанных около пирса, где стояли подводные лодки. Вся эта картина не вызывала у меня вдохновения.
— Дыра, — вздохнув, произнес я.
— А совесть у тебя есть? — рассердился Санька и добавил свое знаменитое: — Красотища!
— Совесть. А что это такое? — невинным голосом спросил я.
— Дурак, — сказал Санька и, круто повернувшись, зашагал к пирсу.
Со старшиной второй статьи Нориным мы спускаемся в машинное отделение. Оно расположено внизу, в самом центре «Самары». «Самара» — это бывший грузо-пассажирский пароход, отслуживший свой срок и переоборудованный под штаб береговой базы. Штаб стоит на мертвых якорях, приткнувшись кормой к добротному каменному пирсу. У «Самары» совсем не военный вид. Наверное, это так нужно.
Помещение машинного отделения тускло освещено электрическими лампочками. Сверху, с подволока, устало глядят серые глаза иллюминаторов. В них виднеется небо. Оно тоже серое.
Мы с Нориным стоим у черного блестящего щита и смотрим на приборы. Старшина — мой командир отделения. Его недавно назначили на эту должность, и он немного важничает.
— А ты правой сколько раз двухпудовик выжимаешь? — спрашиваю я.
Норин удивленно смотрит на меня серыми большими глазами и раздельно произносит:
— Товарищ матрос, где вас так учили разговаривать?
Я краснею. Наверное, мне не стоило задавать ему этот дурацкий вопрос.
— Вы, Безродин, хорошо усвоили заведование? — произносит старшина казенным голосом и шагает по черным блестящим от соляра паелам к переборке.
Я киваю головой и двигаюсь за старшиной. Наши шаги гулко отдаются в тишине.
По переборке бегут вверх тяжелые магистрали. По ним идет пар, которым отопляется «Самара». Магистрали соединяются в разобщительной коробке. Там установлен большой медный клапан. Им регулируется подача пара из котлов. Клапан едва держится, и Норин это замечает.
— Надо отремонтировать, — говорит он и почему-то безнадежно смотрит на меня.
Сверху брызгает сноп света. В люк просовывается круглая Санькина голова.