Мы живём в замке
Шрифт:
— Я уезжаю, — сказал из машины второй.
— Так и знай, Конни, я больше не вернусь. — Чарльз начал спускаться с лестницы, но все говорил через плечо. — Смотри же, ты видишь меня в последний раз. Я ухожу. Но одно твое слово — и я останусь.
Я испугалась: вдруг он не успеет уйти? Вдруг Констанция не выдержит? Ну же, Чарльз, быстрее!..
— Прощай, Конни, — сказал он, спустившись, и побрел к машине.
— Поторапливайтесь.
Чарльз снова оглянулся, печально махнул рукой и сел в машину. Только тогда Констанция рассмеялась и я тоже; Чарльз быстро обернулся, точно услышал наш смех, но машина тронулась и укатила по аллее к шоссе, а мы хохотали в обнимку в темной прихожей; слезы текли по нашим щекам, а эхо смеялось в пролете сгоревшей лестницы и устремлялось ввысь, в небо.
— Я так счастлива, — наконец вымолвила Констанция в изнеможении. — Маркиса, я так счастлива.
— Я же говорила, что тебе понравится на Луне.
Однажды в воскресенье около дома остановилась машина Каррингтонов, они возвращались из церкви; Каррингтоны тихонько сидели в машине и смотрели на дом, точно считали, что мы обязательно выйдем и попросим их о каком-либо одолжении. Иногда я вспоминала о навеки закрытых гостиной и столовой; о чудесных маминых вещицах, беспорядочно разбросанных по полу; о пыли, что бесшумно сеется на них сверху; но в доме нашем появились новые достопримечательности, подобно тому, как дни наши обрели новый порядок. Изуродованный, обугленный пролет прежней чудесной лестницы стал нам столь же привычен, сколь некогда и сама лестница. И доски на кухонных окнах стали частью нашего дома, мы с ними сроднились. Мы были очень счастливы, хотя Констанция постоянно боялась, что разобьется одна из наших чашек с ручками и придется кому-то взять чашку без ручки. У нас появились излюбленные места: стулья у стола, кровати, щелки у парадных дверей. Констанция стирала мою красно-белую клетчатую скатерть и рубашки дяди Джулиана, которые носила сама; они сохли в саду, а я пока надевала скатерть с желтой каймой — с золотым пояском просто загляденье. Мамины коричневые туфли мирно стояли в моем уголке на кухне, поскольку в теплые летние дни я ходила босиком, как Иона. Констанция не любила срезанных цветов, но
По вечерам перед домом слышались шорохи и шепот:
— Перестань, вдруг дамы увидят!
— Что они, в темноте, что ли, видят?
— Говорят, они все вокруг видят и знают.
Потом слышалось хихиканье, тающее в теплом мраке.
— Скоро нашу аллею назовут «дорожкой влюбленных», — сказала Констанция.
— Несомненно, в честь Чарльза.
— Жаль, не пустил он себе пулю в лоб прямо на аллее, — задумчиво и серьезно проговорила Констанция. — Хоть малостью искупил бы.
Из разговоров чужаков мы поняли, что снаружи видны лишь бесформенные руины, перевитые плющом; принять их за дом было очень трудно. Руины эти высились ровно на полпути от поселка к шоссе, на самой тропинке; наших глаз за листвой никто не видел.
— Только к двери не подходи, — стращали друг друга дети. — А то дамы сцапают.
Однажды какой-то мальчуган встал у лестницы лицом к дому, другие его подзадоривали, а он трясся, почти плакал и чуть не убежал, но потом закричал дрожащим от страха голосом:
— Эй, Маркиса, — кличет Конни, — хочешь мармеладу?
И тут же унесся прочь, остальные следом. В тот вечер я обнаружила на пороге корзинку со свежими яйцами и запиской: «Простите, он не хотел вас обидеть».
— Бедняга, — Констанция перекладывала яйца в миску, чтобы нести на ледник. — Наверно, забился со страху под кровать.
— А может, его выпороли хорошенько, чтоб знал, как себя вести.
— На завтрак будет омлет.
— Интересно, могу я съесть ребенка?
— Я вряд ли смогу его приготовить.
— Бедные чужаки, всего на свете боятся.
— И я боюсь — пауков, например.
— Мы с Ионой охраним тебя, ни один не сунется, — сказала я. — Констанция, до чего ж мы счастливые!