Мы, значит, армяне, а вы на гобое
Шрифт:
Как жаль, что мы с возрастом разучаемся плакать, думал Гобоист, когда ехал назад, плохо разбирая дорогу перед собой. Он видел Елену, свою Елену, во всем казенном, со стаканом жидкого чая, у окна палаты, забранного решеткой.
Он вдруг сообразил, что надо бы завернуть в церковь, поставить свечку пред Богородицей, попросить у Заступницы сжалиться… Но поворот к монастырю был уже позади, и он только неуклюже перекрестился.
Вот здесь они с Еленой встречались много раз… Гобоист остановил машину на так знакомом ему повороте… Вон той тропкой они впотьмах
Он вошел в свой дом, но все было чужим. И он вдруг заметил то, чего не замечал раньше: как много вещей Анны и среди кухонного обихода, и в гостиной. Будто и здесь жена не давала ему укрыться, быть с собою и быть самим…
Он поднялся в кабинет – и здесь пусто. Как будто Елена только что уехала. Выпив, давясь, но не отрываясь, стакан коньяка, он опустился в кресло у стола – и слезы потекли наконец из глаз. Он долго сидел так и скорее почувствовал, чем увидел, что на дворе собираются ранние декабрьские сумерки… Надо что-то делать… надо было что-то сделать, думал он, ах, да, елка… займусь-ка, нельзя сидеть вот так…
В сапогах, в старом длиннополом черном кашемировом пальто, подпоясавшись, сунув за пояс маленький туристический топорик, он отправился. Пошел налево, мимо Птицыных – от них слышались звуки веселой гульбы, мимо отсека Космонавта – не хотел, чтобы армяне зазывали его к себе. Дверь была открыта, в прогале стояла румяная, как из бани, жена Космонавта Жанна в одном халате и в домашних тапочках с помпонами. И улыбалась Гобоисту.
– С наступающим вас, – пролепетала она кокетливо.
– И вас также. Мои поздравления Володе.
– К нам ребята завтра приезжают.
– Поздравляю.
И тут Жанна распахнула халат, под которым не было белья, а только розовое мясистое тело откормленной простонародной бабы. Гобоист инстинктивно отвернулся, Жанна рассмеялась:
– Нравится?
– Очень, – мрачно сказал Гобоист и пошел своей дорогой. То ли ему померещилось, думал он, то ли начинаются новогодние чудеса… Солоха, совершенная Солоха…
Он не нашел подходящей елки. Стояли или огромные темные, в смоле ели, или совсем маленькие и жидкие подростки. И тут Гобоист набрел на поваленную огромную ель – еще совсем зеленую, пахучую, только срубленную кем-то из поселковых: наверное, на будущие дрова. Он выбрал густую большую лапу и принялся рубить. Он не рассчитал: когда ветка отделилась от ствола, то оказалась двух метров с лишком и размахом метра в полтора, – он еле донес ее до своего крыльца… И тут милиционер Птицын окликнул его с балкона:
– С праздничком, музыкант. Иди-ка к нам, чокнемся – Новый год как-никак.
Что ж, решил Гобоист, все лучше, чем сидеть одному в пустом доме.
Компания была знакомая – та, что не давала ему покоя летом, собиравшаяся под его окном, – тренируйся, бабка: Валька-агроном, жена электрика Нинка, хозяева, конечно, и он сам, Гобоист.
– Во, хоть один мужик у нас появился! – кричала уже пьяная Птицына.
И скомандовала мужу: – Наливай!
Тут же сидела и длинноногая худая Танька, как будто прибитая. Ей, разумеется, не наливали, но и не отпускали из-за стола – мать, женщина склонная к максимализму, постановила, видно, не отпускать дочь ни на шаг от своей юбки.
– Чего-то мы не слышим музыки, – сказал хмельной милиционер, обращаясь к Гобоисту. – Твоей музыки… Или ты все больше по этой части репетируешь? – И он задорно хлопнул себя верхней стороной кисти правой руки слева по короткой красной шее.
И это была чистая прискорбная правда, Гобоист даже затуманился.
– Отстань ты от человека, – оборвала его Птицына, – дай выпить спокойно. Знаешь, – повернулась она к Гобоисту, – я ведь иск в суд подаю.
– Какой иск?
– А на землю, на Космонавта. Подпишешь?
Гобоист поморщился.
– Надо посмотреть… документы. – И, чтобы увести разговор на другое, обратился к Милиционеру: – Ты вот лучше скажи, я давно заинтригован, зачем ты все лето собирал по округе валуны? Целую пирамиду построил…
Милиционер перестал лыбиться и неуверенно взглянул на жену. Та пришла ему на помощь:
– Сад будем разбивать.
– Сад? – удивился Гобоист. – Какой сад?
– Сад камней, – сказал милиционер. – Японский.
– Дзенский, – сказала химик Птицына.
Гобоист поперхнулся квасом, которым за столом запивали водку.
– А вы… вы дзен-буддисты?
– Ну ты прямо сразу ярлыки навешивать, – сказал Милиционер. – Как коммуняка какой-нибудь.
– Интересуемся, – сказала Птицына неопределенно. – Наливай, чего сидишь! – пнула она мужа…
Гобоист был заинтригован. Значит, эти полуобразованные люди, к которым – права Анна – он всегда относился снисходительно и высокомерно, знают о существовании дзен. А ведь он сам когда-то давно прочел одну-единственную книжку о дзен – по-английски, скорее с целью занятий языком. Но кое-какие вещи заинтересовали его, кое-что он запомнил – на том уровне, чтобы поддержать общую беседу. И Гобоист сделал себе выговор: нельзя иронизировать над людьми. Считать их ниже себя. Они любят японский сад. Правда, любя камни, они не понимали, что самим тоже не нужно иронизировать над другими. Гобоист полагал, что ирония – грех и что людей, сцепив зубы, следует любить, хоть это ох как нелегко…
– Дзен – по-санскритски "дхиана", – напряг он ослабевшую с годами и несколько потраченную алкоголем память.
– Южная чань, – отозвался милиционер, закусывая маринованными опятами и куском пирога с мясом.
– Камни тоже ухода требуют, – сказала агроном.
– Мы с Женькой в Финляндии японский сад видели, – подхватила жена злектрика, – ну отпадно как красиво.
Гобоист один раз был в Японии. Принимали их восторженно. Бог его знает отчего, но, видно, сам звук гобоя, его природная деревянная суть чем-то созвучна японской душе. И именно на гобое, как ни на одном другом европейском инструменте, можно было изобразить прелестные японские мелодии.
– Для постижения внутреннего смысла вещей, – сказала Птицына, -недостаточно слов. Нужно созерцание и просветление.
– Верно, Хель, никаких тут слов не должно быть.
Да, подумал Гобоист, уже несколько затуманившись, день чудес, как в Щелкунчике.
– В каждом камне – своя душа и тайна, – продолжала Птицына. – Вот в чем все дело. А рассказать этого нельзя. Потому что в каждом камне -будда. У каждого свой оттенок серого. Это называется карэ сан-суй, сухой сад – камни и галька.
– Еще мох можно, правда, Хель? – вставил милиционер.