Мягкая посадка
Шрифт:
— Ты у нас, кажется, и то и другое, — ехидно произнесла Дарья.
— Ну, какой я учитель… Я дрессировщик.
— Резонно, — сказала Дарья. — Кстати, о приспособленности. Я правильно поняла: по твоим словам получается, что ты, очевидно, более всего приспособлен для того, чтобы лупить своих дубоцефалов по мордам?
Я не нашел, что ответить. Как хотите, а говорить в такой обстановке на серьезные темы я не могу, хоть застрелите. А если кто-нибудь сможет, я готов встретиться с этим несчастным и выразить ему свои соболезнования.
— Врешь ты все, — сказала Дарья. — Ты же просто боишься, боишься каждый день, дрожишь как заяц, потому и лакаешь коньяк. И болтаешь тоже поэтому. И я тоже боюсь и тоже пью, а главное, никому не известно, чем все это кончится, это-то и есть самое страшное. Пусть будет еще хуже, только чтобы мы об этом знали… Скажи вот лучше: ты сегодня нормально сюда добрался? Или опять через пень-коллоид?
— Без проблем, — уверенно сказал я. — Как всегда. А что?
— Врешь ты,
— Домыл, — сознался я. — А дальше?
— А дальше ты меня мыть не будешь, — сказала Дарья. — Дальше ты пойдешь и сделаешь нам кофе с коньяком, если еще не разучился это делать, а я посмотрю, разучился или не разучился…
— Ясно, — вздохнул я. — Ты скоро?
— Скоро, скоро. — Она сделала мне ручкой — иди, мол, иди, не маячь… И я пошел.
Варить кофе я, конечно, не стал, это было бы и неумно, и преждевременно. Дарья способна пролежать в ванне не один час, особенно когда я дома. Она любит помучить. А после ванны она еще может лечь под лампу загорать, тогда уж к ней и вовсе не подходи, не затеняй. Кто как, а я не согласен. И никогда не был согласен. Нет, я, конечно, понимаю: поваляться на диване, созерцательно глядя в потолок, отловить и выстроить в каре разбегающиеся мысли — но загорать! Лежать тюленем и думать только о том, как бы не облупиться, — это занятие, по-моему, второе по идиотизму после собирания марок. Так что я не пошел варить кофе, проигнорировав заодно задверный скулеж добермана, а пошел в комнату и включил экран.
Передавали «Мою страну», предвечерний выпуск, причем шло самое начало, астрофизический прогноз на будущую неделю опять уточнили, подправили и теперь выдавали новые цифры. Я уронил себя в кресло и стал смотреть. Как всегда при передаче прогноза, на экране показывали Танжерский комплекс, все эти грандиозные радиотелескопы, гравиметры и нейтриноуловители, что, очевидно, должно было внушать зрителям доверие к прогнозу. Для начала в очередной раз было напомнено о том, что человечество переживает глобальный ледниковый период, начавшийся еще два миллиона лет назад, и что вся история развития человека как вида была в сущности историей нынешнего оледенения. Не знаю уж, для чего это было напомнено. Наверное, просто чтобы не забывали. Затем невидимый диктор — от стыда прячется, что ли? — сообщил о том, что поток излучения Солнца к настоящему моменту составляет, грубо говоря, ноль целых шестьдесят одну сотую солнечных единиц и что на прошлой неделе он, вопреки ожиданию, скачкообразно упал еще на семь десятитысячных, а число Вольфа, напротив, возросло, и есть все основания полагать (тут голос диктора стал как-то неестественно бодр), что в связи с приближающимся максимумом цикла будет наблюдаться локальный рост солнечной активности, благодаря чему уже на будущей неделе главная обсерватория прогнозов ожидает увеличения потока солнечного излучения примерно на две-три десятитысячных…
Не знаю, чего уж они там ожидали на телецентре, какой реакции. Должно быть, как минимум той, что каждый зритель так и подпрыгнет от радости у своего экрана и возликует душой, а потом, конечно, кинется с места в карьер покупать плавки и озоновый крем. Я фыркнул, вскочил, поймал на полу перед креслом жужелицу, отнес ее в унитаз, спустил и окончательно успокоился, когда с экрана пропал Танжер и возник Дагомыс. Передавали сводку прений в Думе, сводку новостей и правительственные решения. Это было уже интересно, и я устроился в кресле поудобнее.
(Еще недавно у нас был Конгресс, теперь — опять Дума. Если этот модный вектор устремится вниз и вширь, очень скоро появятся городовые, околоточные и прочие статские советники. Городской голова — звучит? Звучит. Думский голова… И два уха. Голова по-тевтонски — копф. А Думу для разнообразия можно оставить и по-русски. Получается — думмкопф.
До того глупо, что даже приятно.)
Так… Энергетический терроризм. Экологический терроризм. Просто терроризм. Терроризм политический и терроризм немотивированный… Прогрессирующее похолодание грозит всходам зерновых на Кубани… Гм… как всегда. Боевые действия в Закавказье между эмигрантскими формированиями и местными силами самообороны продолжаются с прежним ожесточением, с обеих сторон наблюдаются крайние формы жестокости… Тоже как всегда. Из Иваново сообщают, что число зарегистрированных новорожденных с синдромом адаптивности сократилось за последнее время с двадцати двух и трех десятых до двадцати и девяти десятых процента… Ну, тут какая-то ошибка. Продолжающаяся эвакуация Петрозаводска проходит четко и организованно… Отрадно слышать. Нашествие орды реликтовых гоминоидов на Великий Устюг отражено силами специальных подразделений… Знаем мы, какие они реликтовые… Подвижкой ледника разрушен участок навесной магнитотрассы класса «ультра-рапид» в Беринговом проливе… Жаль. Личный баллистический самолет президента Латиноамериканской конфедерации г-на Мигеле Огельо во время совершения частного полета подвергся лучевой атаке со стороны неопознанного спутника-истребителя. Обломки самолета рухнули в океан, о судьбе президента достоверных данных нет… Еще бы. «Зеленым» Филиппин удалось уничтожить еще одну солнечную энергостанцию, от солнечных батарей освобождено двадцать квадратных километров территории… Молодцы ребята.
Прения в Думе, против ожидания, окончились столь быстро, что я так и не успел в деталях понять, кто там на сей раз был возмутителем спокойствия и зачем он его возмутил. Кажется, в очередной раз было торжественно подтверждено, что «так называемые адаптанты» являются в первую очередь людьми, равноправными гражданами, и как таковые не могут быть привлечены к какой-либо превентивной ответственности на основании одних лишь результатов генотестирования… какую бы скорбь мы ни испытывали от утраты наших товарищей… которые могли бы сейчас быть с нами… прошу почтить память вставанием… вся и всякая правовая самодеятельность на местах должна быть строго пресечена, меры к чему принимаются… Короче говоря, я и морщился, и ругался, и даже, кажется, шипел сквозь зубы что-то вроде: «Люди? Люди они вам?! Дождетесь! Ну, дождетесь! Вас там, я вижу, еще жареный страус куда надо не клюнул как следует, так он клюнет, будьте уверены. Еще как клюнет!..» И еще я почему-то ждал, что покажут море, но его так и не показали. То самое море, что ворочало некогда гальку у берегов Дагомыса, а теперь — замерзшее. Замершее. Тихое. Прошлой осенью мы с Дарьей видели на экране потрясающие кадры спасательной операции: ледяные поля ломали ледоколом, люди, заметаемые пургой, работали как звери, пытаясь вывести к Босфору последних, самых последних дельфинов-афалин… Не знаю уж, что особенно потрясающего было в тех кадрах, только меня они потрясли, а их показывали не один раз, и каждый раз они меня потрясали. Должно быть, тогда я и начал понимать, что все наши метания, толковые и не очень, все наши отчаянные потуги как-то выправить положение есть не что иное, как тщета и самообман, совершенно необходимый обыкновенный самообман для того, чтобы не опустить руки, чтобы неизбежное — оно, конечно, случится — случилось хоть немного, хоть чуть-чуть, в меру наших сил, позже…
Должно быть, тогда не только я начал это понимать.
Доберман Зулус продолжал тихонько и надоедливо скулить из своего заточения, а из ванной по-прежнему слышался плеск. Я встал, подкрался на цыпочках к двери в ванную и сунул нос. Дарья стояла под душем, запрокинув голову и медленно поворачиваясь, а тугие горячие струи восхитительно-упруго били в тугое шелковистое тело, а еще крутился вокруг этого тела влажный весомый пар, обтекал его и пропадал где-то под потолком, и, черт возьми, я подумал о том, что никогда еще у меня не было такой женщины, как она, и я ее, наверно, совсем не заслуживаю: и не дура ведь, и терпение у нее есть, и темперамент на уровне, и фигура просто потрясающая, слов нет, хотя Гарька, к примеру, сказал бы, что грудь полновата, но Гарька эстет оскаруайльдовский, что он понимает… и даже вот эта белая полоска на животе, оставшаяся от отверстия, через которое люди в белом извлекли аппендикс, ее не портит, а, пожалуй, совсем наоборот… Но тут я был обнаружен, послан к черту и, прервав свои мысли, вернулся в комнату, тем более что на экране началось нечто неординарное. Начало я, как назло, упустил, но уловил главное: судя по словам диктора, правительство сегодня наконец приняло давно ожидавшееся решение о строительстве второго европейского пояса защитных энергостанций по линии Выборг-Вологда-Пермь, причем плотность энергостанций во втором поясе решено увеличить по сравнению с первым в полтора-два раза, иными словами, расстояние между термоядерными станциями будет составлять триста километров, между обычными АЭС — сто пятнадцать километров и между тепловыми энергостанциями — не более двадцати километров. Едва я успел переварить это сообщение, как зажужжал вызов. Я тихонько чертыхнулся, но клавишу «здесь» все-таки нажал, и на экране в специальном окошке справа внизу возник Гарька Айвакян. Черт. Так я и знал.
— Смотрел? — тут же спросил он.
— Ну, смотрел.
— И как тебе это? — возбужденно напирал он. — Ты ведь, кажется, это считал?
— Считал, — сказал я. — Грубая прикидка, конечно. Получается, что для того, чтобы остановить ледник, нужно строить десятигигаваттные энергостанции не более чем в восьмистах метрах друг от друга, так что сам понимаешь… Правда, я считал для северного пояса, там все же холоднее…
— Ясно, — сказал Гарька. — Слушай, ты бы хоть изображение включил, неудобно так, понимаешь, разговаривать…
— Обойдешься, — отрезал я, слыша, как Дарья кричит из-за двери: «Эй, Самойло, с кем ты там?..» Не хватало мне еще, чтобы Гарька увидел ее, когда она выходит из ванной, вся в томлении и неге. Я его знаю.
— Нехорошо, — с грустью констатировал Гарька. — Познакомил бы… Слушай, а зачем их тогда строят, а? Ничего не понятно. Ты хоть понимаешь, чем все это кончится?
— Еще как, — злобно сказал я. — Соберут под гребенку всех дубоцефалов, добавят адаптантов, какие посмирней, и пришлют к нам учиться. А ты как думал? И ты будешь их учить, никуда не денешься, да и я никуда не денусь. И с нас за их знания еще спросят. Понятно?