«Мятеж (Командарм). Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража» (сборник)
Шрифт:
– Хотя ты, кажется, не куришь.
– Иди домой, - опять сказал Жур Егорову. И слегка подтолкнул в плечо.
Но Егоров не уходил. Ему интересно было, чем кончится разговор Зайцева с Журом.
Зайцев размял папиросу в пальцах.
– Мне все-таки непонятно, Ульян Григорьевич, чем я вам не угодил. Ведь все-таки, как ни крутить, этот Соловьев убийца, хотя и ваш знакомый...
– Он приятель мой, - сказал Жур.
– Хороший старый приятель, с молодых лет...
– Ну, тем более. Но я-то тут при чем? Я действовал согласно инструкции.
–
– В инструкции это не сказано, - чиркнул спичкой Зайцев и стал смотреть на огонек, раньше чем прикурить.
– Но понятно, что если убийца с топором, надо действовать решительно и смело. И не целовать убийцу. В инструкции прямо говорится...
– Что ты мне тычешь инструкцию?
– отогнал Жур от себя рукой дым от папиросы Зайцева.
– В инструкции всего не запишешь. Где, в какой инструкции сказано, что делать, когда хорошая, честная женщина живет с бандитом и любит его?
– У меня еще не было такого случая, - не понял Зайцев, к чему такой поворот в разговоре.
– И у меня раньше такого не было, - сказал Жур.
– Ты вот инструкции читаешь. Прочитал еще книгу какого-то Сигимица...
– А что, инструкции не надо читать?
– перебил его Зайцев.
– Вы считаете, не надо?
– Нет, надо, - подтвердил Жур.
– Но надо еще согласовывать инструкцию со своим умом, со своей совестью и с сердцем, если оно не деревянное...
Эти слова не удивили Егорова. Он даже уловил и противоречие.
– А я, - вдруг вмешался в разговор он, - а я, вы считаете, товарищ Жур, поступил неправильно, когда подал пальто этому Буланчику? Я ведь тоже, выходит, послушался своего сердца...
– Ты - это другое дело, - оглянулся на Егорова Жур.
– Может, ты и правильно поступил...
– А почему же вы на меня сказали, что я эта... сестра милосердия?
– Ну, я тоже не святой, - улыбнулся Жур. Как-то непривычно для него, почти растерянно улыбнулся.
– Я тоже могу ошибиться. И у тебя это как-то не к месту получилось. Но вообще-то нигде не сказано, что арестованного надо обязательно морозить. Ты правильно поступил, дал ему пальто, но подавать пальто не надо было. Это смешно. Но ты погоди, ты сбил меня. Я чего-то хотел ответить Зайцеву.
– Вы хотели мне ответить, чем я вам не угодил.
– Да что, дело в том, что ли, чтобы мне угождать?
– опять нахмурился Жур.
– Ты можешь угодить любому начальству. Но дело не в этом. Ты обязан, мы все обязаны угождать всему народу в его трудной жизни...
– Ну, всем я угодить не могу, - скатал Зайцев окурок, как шарик, и бросил в высокую вазу для окурков.
– Это значит, и бандитам надо угождать. И ворам...
– Воры и бандиты - это не народ.
– А откуда же они берутся?
– прищурился Зайцев.
– Вот над этим и надо подумать, - поднял брови Жур.
– Надо понимать, как живут люди. В инструкции этого всего написать нельзя. Надо самим додумываться, отчего люди бывают плохими или несчастными.
– Человек создан для счастья, как птица для полета, - сказал Егоров.
– Вот это хорошая книга. Я ее не читал, но знаю - хорошая, - поддержал Егорова Жур.
– И мы с вами ведь не просто сыщики, как было в старое время. Мы с вами раньше всего большевики. А большевики объявили всему миру, что добиваются сделать всех людей счастливыми. И мы не должны держаться тут как будто мы какие-то чурки с глазами. Как будто мы ничего не чувствуем, а только лупим по глазам. Убийца, мол, значит, бей его...
Зайцев слушал теперь Жура, похоже, почтительно, но глаза у него как-то нехорошо косили. Вдруг он спросил:
– А вы сами, Ульян Григорьевич, извиняюсь, с какого года член партии?
– Я?
– опять чуть растерялся Жур.
– Я с семнадцатого. А что?
– Ничего. Просто так спросил. Мой отец тоже с семнадцатого. Даже почти что с шестнадцатого...
Егорову было неприятно, что Зайцев задал Журу такой вопрос. Но Жур, должно быть, не обиделся на Зайцева. Жур только сказал:
– Не задевает, я вижу, вас, ребята, то, что я говорю. Молодые вы еще, не обтрепанные в жизни. Не клевал еще вас жареный петух. Ну ладно, пойдемте спать...
Они вышли на темную улицу, очень темную перед рассветом.
Ветер, посвистывавший всю ночь, бряцая железом крыш и карнизов, стих, упал. Но предутренний влажный холод знобил.
Жур поднял левой рукой воротник, нахлобучил шапку на самые глаза.
– Эх, ребята! Вам кажется, что вы одни проходите тут испытательный срок. А на самом-то деле все мы проходим сейчас" через тяжелое испытание, весь народ. А вы этого не видите или не понимаете. Уж не знаю, как сказать...
– Кто не видит, кто не понимает?
– спросил Зайцев.
– Надо же конкретно говорить...
– Вот ты, например, не понимаешь, - посмотрел на него Жур.
– У тебя, по-моему, большая муть в голове. Вот ты сегодня и напорол.
– Вы скажите конкретно: чего я напорол?
– взъярился Зайцев.
– Конкретно скажите...
Оно тогда только входило в моду, это слово "конкретно", пришедшее в быт от политики, от яростных митинговых речей. Не всем еще ясен был его точный смысл, но почти все хотели его произносить. И Зайцеву нравилось это слово.
– Могу сказать конкретно, - улыбнулся Жур.
– Ты повел себя в Баульей слободе как хвастун. Ты хотел похвастаться перед всеми, показать, какой ты смелый. А надо быть смелым, но не хвастаться этим, не рисоваться...
– Да я и не хвастался. Я просто немножко погорячился. И меня взяло зло...
– Ну, значит, ты нервный. Как это человека на работе вдруг может взять зло? Значит, ты слабый?
– Вы еще скажете, что я псих?
– Не знаю. Может, и псих. Ты же сам говоришь, что тебя взяло зло. Значит, ты собой не управляешь, если оно тебя взяло. А если человека взяло зло, если он позволил, чтобы оно его взяло, стало быть, он уже не видит, не может видеть, что делает. Не может анализировать...