Мятеж
Шрифт:
– Уже, господине, верно, в аду!
– Как в аду? – не понял Егор. – Он что, умер, что ли?
– Убили, великий князь. – Федор Онисимович тяжко вздохнул, от чего дородный живот заколыхался волнами, словно стоячая в омутке вода от брошенного камня. – Виноват, недоглядел, да и…
– А как убили? – не дослушав, перебил князь. – В камере… в узилище придушил кто? Или ножом зарезал?
– Стрелой, государь.
– Стре-лой?! Эко!
Вожников недоуменно моргнул, удивляясь царящим в узилище порядкам, точнее говоря – бардаку. Ладно нож или
– Слышь, Федор Онисимович, у тебя там людей-то вообще обыскивают?
– Обыскивают. – Тысяцкий набычился и нервно пригладил бороду. – С улицы достали, через оконце.
– С улицы? Это ж какой же был стрелок!
– Посредь бела дня отвлекли стражу, к оконцу подобрались, в темнице Степанку кликнули, он и подошел… вот и словил стрелу-то!
– И – наповал?
– Из самострела, великий государь, били. Считай, почти что в упор. – Тысяцкий вновь вздохнул и качнул головою. – Дознанье провели сразу же, как узнали. Стрелка, конечно, уж давно след простыл, а стражников виноватых я велел кнутом драть да в башню бросить. До твоего, княже, распоряженья. За тем и пришел.
Егор побарабанил пальцами по столу:
– Да-а… дела у вас. Государственная тюрьма, и – такое! Что сами-то стражи видели, на что отвлеклись?
Визитер неожиданно сконфузился:
– Да из-за баб все, княже!
– Из-за ба-аб? – поднял левую бровь Вожников. – Из-за каких баб-то?
– Да две козы драные. Темница-то – в башне каменной у Вознесенских проезжих ворот, над которыми тоже башня, да дорога ведет из Детинца чрез земляной город, чрез вал – на Людин конец. Да ты сам, княже, знаешь…
– Да знаю, знаю. – Егор нетерпеливо махнул рукой. – Ты, Федор Онисимович, не про башни, ты про баб говори!
– Так я ж и говорю, – покивав, продолжал тысяцкий. – Там, рядом, Покрова церковь, да и Святая Софья – народу всегда много, доброхоты мнози узников подкармливают, через оконце пироги, яблоки передают да яства всякие, како и всегда, иначе б перемерли все в темнице-то с голодухи.
– Черт! – снова перебил князь. – Вот ведь, блин… Надо бы централизованно кормить, узников-то, хотя бы самых важных. Баланду им варить, что ли, на доброхотов не надеяться, иные-то доброхоты со стрелами, вишь. Ай, Федор Онисимович, извини – что там про баб-то?
– Про баб? Две потаскухи подралися бесстыдно, шильницы! Как раз возле церкви Покрова и подрались, вот и засмотрелась стража – с башни-то все хорошо видать.
– Так что воины-то твои, драк или баб не видали? – Егор покусал губы. – Почто так отвлеклись-то? Чаю, скучно было на посту стоять?
– Дак, кто ж знал, княже, что Степанку – стрелой. Видать, выжидали да…
– А может, не выжидали? Может, подстроили все с этой дракой, бабами? Их, кстати, не схватили? Ну, хотя бы приметы-то должны быть, коли стражи так внимательно смотрели… куда не надо!
– Да есть приметы, – тысяцкий пригладил бороду. – Только, княже, такие, что ко многим подходят. Бабищи младые, красивые, дрались –
– Как это – любо-дорого?
– Так стражи говорят… ух, шпынищи!
– Вот что, Федор Онисимович. Давай-ка этих стражей – ко мне.
Поднявшись с лавки, тысяцкий поклонился да, перекрестившись на сияющий серебром окладов иконостас в красном углу, направился к двери.
– Постой-ко, Онисимыч, – вдруг вспомнил князь. – У тебя за Славенским концом кто приглядывает? В смысле – не за стражей, а за шпынями всякими.
– За Славенским? За шпынями… Да Рыков Михайло, человече служилый, дьяк. Не боярин, из житьих людей, одначе дело свое дюже ведает.
– Что ж раньше-то про него молчал? Рыкова этого – тоже пришли.
Первым – сразу после полудня, князь едва успел оттрапезничать – явился с докладом Авраамка. Весь такой гордый, с глазами сияющими:
– С Торга люди – квасник Илья, Почугай-сбитенщик, да Евдоким-пирожник, да мнози – видали со Степанкою рядом некоего человечка неведомого – лицом бел, сутулый. С прыщами!
– Оп-па! – Вожников потер руки. – Случайно, не Ондреем человечка того звать?
– Того не ведаю, – виновато потупился отрок. – Не знают они, как того прыщатого шпыня зовут, однако, как бунт был – видали частенько. Подзуживал!
– Слыхал, Федор? – Егор обернулся к старшему дьяку, скромненько скрипевшему гусиным пером у себя в углу. – Надо бы этого шпыня в розыск. Приметы расписать подробно! И про говор – «исчо», «зачэм» – не забыть. Займися, Федя!
Дьяк поднялся на ноги и приложил руку к сердцу:
– Так я, княже великий, – уже. Все расписал, глянешь?
Князь отмахнулся:
– Да ладно, уж тебе-то верю. В типографию отнеси да распорядись.
– Сделаю, великий государь.
Отпустив Авраама домой – отрок еще считался «божинским», – Вожников хотел было пару часов вздремнуть… или не вздремнуть, а просто понежиться с любимой женою, уже и кафтан расстегнул – да вошел Феофан-стольник с вестью: стражники нерадивые прибыли.
– Ну, прибыли, так давай их сюда по одному, – распорядился Егор. – Сколько их там всего?
– Всего, государь, двое.
Первый страж – нечесаный, с козлиною бороденкой мужик лет тридцати, весь какой-то скукожившийся и смурной, с порога показался князю не глупым, но вот как только открыл рот…
– Дык это… оны дви… гадины… ух… Онна другой по уху – хабах, хабах! А мы глядели…
– С чего драка началась, не видали?
– Да не, княже. Не.
Примет стражник тоже не помнил, бубнил только, что «вельми красны корвищи», да что «одежонку рвали», однако ни цвета волос, ни сложения, ни даже конкретного возраста «корвищ» толком не разглядел, не запомнил, а то, что запомнил, на что обратил внимание, объяснял с большим трудом, примерно как учащийся восьмого класса коррекционной школы пытался бы своими словами пересказать самый простой текст – «ну, это самое, короче, как бы».