Мятеж
Шрифт:
– С самим Гусом?! – не поверил кузнец. – Да быть такого не может!
– Удивлены? – Вожников пригладил волосы и небрежно поправил пояс – иноземной, немецкой, работы. – А зря удивляетесь. Помнится, последний раз мы с профессором Гусом дискутировали о пользе и вреде богослужения на чешском языке… и о множестве обитаемых миров тоже речь шла. Ну и о том, что нечего Церкви владеть землями, стяжательством заниматься! Прежние-то епископы нищенствовали, а эти, нынешние? «Ролексы» золотые носят, на «Мазератти» да прочих «Феррари» рассекают бесстыдно! И это я уже не говорю
– О чем, мил человек?
– А, не вникайте. – Вожников небрежно махнул рукой, чувствуя, что задел собеседника за живое, подсадил, так сказать, на крючок. – Всем ведь ясно, что епископы-то наши богатства, власти земной алкают!
– Верно, верно говорите, господине! – Признав своего, Апраксий радостно заулыбался. – Может, вы и Никиту Злослова знаете?
– Встречались, было дело, – охотно покивал Егор. – Однако так, шапочно – лично-то хорошо не знакомы.
Кузнец благостно прищурил глаза:
– Ах, до чего ж с умным человеком поговорить приятно! Вы, господине… вы знаете что… а не откажете ли ко мне в избу зайти – испили б кваску, с жары-то…
– Кваску, говорите? А что ж, можно и кваску. Не худо!
– Ну, тогда милости прошу. Во-он то крылечко. А я посейчас догоню, руки вымою только.
Примерно через полчаса Вожников уже знал о новгородских стригольниках если и не все, то многое, особенно непосредственно касавшееся их внутренних взаимоотношений, весьма далеких от христианского терпения и миролюбия. Собственно, именно по этому вопросу – терпение и миролюбие – и разгорались страсти: часть еретиков во главе с Никитой Злословом представляла собою, говоря политическим языком, умеренное крыло, другие же, обычно собиравшиеся в корчме Одноглазого Карпа, – экстремистское. И это экстремистское крыло – местных таборитов – кто-то явно подкармливал, кузнец не знал кто, но…
– Серебришка-то них много. – Отпив квасу, Апраксий с осуждением покачал головой. – Сам-то Карп не особо своею корчмой и заботится, между нами говоря – и вообще никак, а живет не хуже других, недавно вон мельницу по-на Заборовье купил, а мельница та немало стоит.
– Может, какой доброхот боярин пожаловал?
– Таких богачей и у нас нету, а уж у Карповых – и подавно! У них все больше голь перекатная, шпыни ненадобные да шильники, что орут по корчмам – мол, отнять все да поделити!
– Деньги, говоришь, есть, а бояр нету, – поставив кружку на стол, задумчиво протянул князь. – А что у них там за народ-то?
– Я ж и сказал – шпыни!
– А нет средь них такого – не особенно молод, но и не стар, лицо приятное, белое, сутулится…
– Хм… – Кузнец почмокал губами. – Да много таких, господине.
– Прыщи у него еще на лице.
– С прыщами да рябых – тоже хватает.
– Да! – вдруг вспомнил князь. – Говорит он не по-новгородски – «исчо», «зачэм»…
Апраксий неожиданно хлопнул себя ладонями по коленям и расхохотался:
– Да! Вспомнил такого. Был, был, как раз у Карпа я его и видал как-то. Лицом бел, прыщатый… и говорит не по-нашему. Ондреем звати! Два разка я его всего-то и
– А кто он, этот Ондрей? Откуда?
– Того, мил человече, не ведаю. Сказал же – два раза всего и видал.
К тому времени как Вожников покинул избу гостеприимного кузнеца, Авраамка уже успел поболтать с девчонками и с молотобойцем – да все без толку, ничего нового для порученного ему дела не вызнав.
– Зато я кое-что вызнал, – влезая в седло, усмехнулся князь. – Значит, говоришь, в корчме Одноглазого Карпа приняли тебя нелюбезно?
– Не то слово, господине! Хорошо, вовремя ушел, а то б так наподдали!
Переехав по мосту на Пробойную, Егор на некоторое время замолк, думал, искоса посматривая на идущего рядом с конем подростка. Думал не так уж долго, но и не сказать чтоб мало – проехал церковь Святого Климента, поворот на Лубяницу, еще один поворот – на Ивановскую улицу, к Торгу, и лишь у Немецкого двора Вожников придержал лошадь, жестом подозвав отрока:
– На Торговую площадь иди… Поспрошай там, как все было перед тем как боярина твоего с моста скинули. Степанко там народ подзуживал… а может, кто и еще? Его-то мы спросим, но и ты поспрошай, выясни.
– Слушаю, господине.
Поклонившись, Авраамка побежал обратно, свернув у высокой каменной церкви Святого Георгия к Торгу. Вожников еще немного подумал, повернул на Ильину – к Виткову переулку, к корчме Одноглазого Карпа… Да не доехал! Подумалось вдруг – а зачем их, гадов, раньше времени настораживать? Этот подозрительный Ондрей, что возле стригольников трется, вероятно, весьма непростой тип, да и сам Карп – не подарок. С утра малец к ним забегал, с обеда вот – еще кто-то, и все с расспросами. Не слишком ли много любопытных за один день? Тут и дурак насторожится, а Одноглазый, насколько знал уже князь, далеко не дурень – мельницу прикупил, ишь ты. Интересно, на себя записал или на кого другого?
Это хорошо, что у Карпа мельница, ею-то его и прищучить, как время придет… или не ждать? Сразу наехать да спросить про Ондрея? Расскажет? Может, и расскажет, да только как проверить – правду иль нет? Мало еще информации, мало – а значит, рано трогать корчму. Подождать – что там по поводу начала мятежа выяснится: сегодня Авраамка выясняет, завтра еще людишек послать, да и спросить тысяцкого: какие-то следственные действия уж его-то люди должны были провести – пущай доложат в подробностях! Странно, что еще до сих пор не доложили.
Вернувшись к себе в бывшие амосовские хоромы, Егор собрался было с порога послать человечка к Федору Онисимовичу, тысяцкому, да опоздал – сам тысяцкий в покоях князя великого дожидался.
– А! Федор Онисимович! – Войдя в людскую, князь лично пригласил гостя в горницу. – Прошу, прошу, заходи. Что поведаешь?
– Да ничего доброго, княже, – поклонившись, вздохнул тысяцкий. – Ты просил бунтовщика Степанку привести.
– Ах да, да, просил. – Сбросив дородный плащ, Вожников уселся в кресло. – Так где он?