Мятеж
Шрифт:
Пулеметчик был ранен в обе руки и оглушен – бронежилет задержал пули, но контузило изрядно.
– Иди... Сам перетяну... Иди...
Напарник, не слушая, вколол антишоковое средство из аптечки, потом бросил еще одну гранату – чтобы не мешали. Потом наложил жгуты на обе руки – одна пуля попала выше локтя, другая ниже. По крайней мере – ноги целы, а это значит, что до вертолета раненый сможет добраться сам. И то дело...
Внизу послышался топот, вниз полетела еще одна граната, на сей раз светошоковая.
– На, держи! – напарник напоследок сунул раненому в руку пистолет. – Стреляй, если что. Сможешь?
– Держи... лестницу... убьют.
– Хрен им! Мы выберемся. Черт, мы слишком наглые и тупые, чтобы сдохнуть здесь, понял? Мы выберемся,
– Возьми пулемет. Ленту.
– Сейчас. Сейчас...
Сунувшиеся на второй этаж поляки были встречены длинной пулеметной очередью и дальше не пошли, потеряв одного убитым и другого раненым. Попытались бросить гранату, бросили, предприняли попытку прорыва – и отступили, потеряв еще двоих. Пройти лестницу было невозможно...
...Царь Борис в эту ночь не спал.
Сначала приехали австрийцы. Точнее, один австриец – наглый и никчемный аристократ, как все австрийцы. Предложил бежать...
Сложно понять, что творилось в душе Бориса... не только в эту ночь, а во все предыдущие. Ему было на всех наплевать – но это только потому, что и на него было всем наплевать. Мать тихо спивалась, отец почти не обращал на него внимания, открыто появлялся в свете то с одной своей пассией, то с другой. Ребенок никому не был нужен, он рос на руках у чужих людей, у бонн и нянек. В Российской империи Николая – он был старше на пять лет – отдали в кадетский корпус, с шести лет он был, можно сказать, в армии. Здесь это было не принято, ребенок рос при дворе, видя немалые мерзости и непотребства, происходящие там, к нему приглашали учителей из Европы, репетиторов. Тогда же к нему приставили мистера Джеббса, преподавателя английского языка, который должен был сделать из Бориса настоящего джентльмена и научить свободно разговаривать на английском языке. Мистер Джеббс учил довольно своеобразно – приносил газеты на английском из посольства, причем среди них непременно попадались крайне консервативные, русофобские издания, Борис читал статьи о кровавых злодеяниях Романовых и обсуждал их со своим учителем. Конечно, он учил язык и по стандартным учебникам, но почему-то на внеклассную работу выпадало чтение именно этих газет. Ему приходилось делать по ним доклады, объяснять мистеру Джеббсу, что означает та или иная статья. Так Борис стал англоманом и русофобом – никем другим он стать при таком образовании не мог, а отец совершенно не интересовался тем, кто и чему учит сына. Наверное, в том, что произошло, была и вина Александра Пятого – все-таки Борис был ему родственником, пусть и дальним, но все же Романовым, и государь мог бы настоять на том, чтобы Бориса отдали в нормальную русскую школу, а то и в кадетку, безо всякого обучения на дому. Но Александр Пятый не любил, когда кто-то вмешивается в его семейную жизнь, и точно так же не вмешивался в семейную жизнь других людей. Вот и выросло... то, что выросло.
Потом при дворе появился Малимон. Пройдоха и авантюрист, он был веселым и нескучным человеком, он единственный, кто заинтересовался Борисом и начал обращать на него внимание. Борис, не получавший никакого внимания от отца, а от матери если что и получал, так только лупонь, обрадовался, что у него появился взрослый друг, и он потянулся к нему. В один прекрасный вечер Малимон предложил посвятить его в мужчины. Что он сделал потом, думаю, рассказывать не стоит.
Малимона изгнали, даже заплатили, чтобы он не открывал рот (хотя стоило бы посадить его на кол), но то, что он сделал, – было уже неисправимо.
Кем был для Бориса отец? Кем должен был стать для него человек, который даже подарки на день рождения сына иногда просто передавал через воспитателей? Кем был для него человек, который жил не с его матерью, а с какими-то женщинами? Наконец, кем должен был стать для него человек, который даже не поговорил с ним, когда ему это так понадобилось?
В шестнадцатый день ангела отец преподнес ему ключи от автомобиля «Порше», а молодая графиня Гогенфельд, родственница австро-венгерского императора, гостившая
Вот Борис и вошел в жизнь развращенным, подростково жестоким, считающим, что ему все дозволено, не служившим Родине и не знающим, что это такое, циничным, посвященным во всю грязь, какая только могла быть вокруг. Обвинять его в этом – все равно что обвинять собаку, которая не получила никакой дрессуры и в конце концов искусала хозяина. Бессмысленно...
Вместе с ним по Варшаве куролесили еще несколько таких же юнцов, воспитанием ничуть не лучше. Подбивая друг друга, подначивая, они, в конце концов, дошли до тяжкого преступления – Борис, пользуясь своей привлекательной внешностью, дорогой машиной и умением красиво говорить, подцепил девчонку и вывез ее за город. Там выяснилось, что общения с женским полом жаждет не только он.
Потом они повторили это еще раз. И еще. Так было до тех пор, пока Император Александр Пятый не написал отцу письмо, повелевающее прекратить безобразия и наказать виновных по всей суровости закона. Вот тогда-то у отца с сыном и состоялся первый серьезный разговор «за жизнь». Да поздно уже было – разговаривали, по сути, два чужих человека.
Полицейские протоколы подправили – насильников оказалось не семеро, а четверо. Заплатили немного денег... четверых сурово наказали, трое, в том числе и Борис, отделались легким испугом. Никаких выводов для себя он не сделал, и тех, кто пошел в тюрьму за совершенное им преступление, ему было не жаль. Дружить он тоже не умел – не было у него друзей, он слишком часто в детстве видел, как предают, и не смог от этого избавиться. Друзей он набрал новых – таких в Варшаве было, увы, достаточно.
В прошлом году, катаясь на лыжах в Вадуце, он встретил мистера Джеббса – русская разведка, увы, эту встречу проглядела. Мистер Джеббс постарел, борода поседела, но держался он так же прямо, словно палку проглотил, и говорил все те же «правильные» вещи.
Вместе с мистером Джеббсом был человек, несколько не вписывающийся в атмосферу горнолыжного курорта. Это был священник. Католический священник – для Польши это очень важно.
Так Борис сделал последний шаг на пути, ведущем в ад, – он стал предателем и заговорщиком. И дал согласие принять трон, залитый кровью отца. Почему – я, кажется, уже объяснял.
Дал он согласие и на то, чтобы поднять мятеж против России. Он не просто ненавидел Россию, он ненавидел лично Александра Пятого, потому что именно из-за его письма отец начал принимать меры, и именно из-за этого письма сам он чуть не попал в тюрьму.
Потом в Польшу прибыл Калановский – от мистера Джеббса и от святого отца. То, что он представлял террористическую Делегатуру Варшавску, Бориса совершенно не смутило. Ему он приглянулся по двум причинам. Первая – Калановский был трусом. Есть два типа трусов – при проявлении трусости одни впадают в жестокость, а другие в панику. Борис впадал в жестокость, а вот Рышард Калановский, умеющий зажигательно и красиво говорить, – в панику. На его фоне Борис смотрелся рыцарем, и это было ему приятно.
Вторая причина – Калановский имел пристрастие к той же пагубной привычке, что и Борис.
Вторым в Польшу, за несколько дней до переворота, прибыл еще один человек, некий Мусницкий. Этот был нужен Борису по другой причине – превосходный, опытный организатор, он прекрасно знал схемы действия русских в той или иной чрезвычайной ситуации, и именно благодаря ему удалось продержаться первый день. День, когда рокош не охватил еще как следует ни Варшаву, ни всю страну и когда совместных действий казаков и полиции хватило бы для его подавления. Передачей по разным каналам огромного количества взаимоисключающей информации удалось не допустить принятия русскими жесткого решения сразу, а когда открылись ворота тюрем, ринулись на волю уголовники, часть жандармерии перешла на сторону новой власти, прорвали границу и с той стороны хлынул поток боевиков, стало уже поздно.