Мыс Бурь
Шрифт:
— Ты считаешь себя добрым?
— Да, я добрый.
— И умный?
— И умный. Ты заставляешь меня говорить глупости.
— Это ничего. Ты любишь меня?
Он кивнул головой и положил свое лицо на ее лицо. Как удивительно нежно и по-звериному пахло его дыхание. Зай некоторое время неподвижно лежала в его объятиях.
— Ты любишь меня? — опять повторила она.
— Я люблю тебя.
Это было удивительно, это обладало каким-то двойным свойством: немедленного счастья и увода
Наконец она отстранилась от него и, не выпуская его рук из своих, сказала:
— Как хорошо, что ты пришел.
— Они меня не пустили вчера.
— Они тебя пустят завтра. Приходи пораньше.
— Когда ты выздоровеешь? Я хочу, чтобы ты скорее выздоровела.
— Ты не любишь больных?
— Я очень не люблю больных. Особенно заразных.
— Но ты все-таки очень добрый?
— Да, я добрый.
Он повторил эти слова с видимым удовольствием, и Зай засмеялась: лучше Жан-Ги решительно никого не было на свете!
Он вынул папиросу из кармана и попросил спичку. Спичек не было, и он пошел на кухню, нашел выключатель, нашел коробок, вернулся.
— Ты стал походкой совершенный малаец, — сказала она сквозь смех, и ей захотелось прыгать на постели, — тебя не слышно.
Он опять сел на прежнее место.
— Один раз, — сказал он, внимательно разглядывая папиросный дым, — ты сказала мне странную вещь. Один раз, помнишь, ты сказала мне: все проходит и это тоже пройдет. Все это только твое освобождение. Что это значило?
Зай села на подушку.
— Я сказала это? Не может быть! Ты чего-то не понял.
— Выходит, что я — только средство. И вся твоя любовь только путь к чему-то.
— Ты сошел с ума! Я никогда не могла этого ни сказать, ни подумать.
— Припомни хорошенько. Это было, кажется, у метро, однажды вечером.
— Нет, этого не могло быть. Я ничего не помню.
— Но сейчас тебе не кажется, что все это между нами только так, только случайность, которая пройдет, и завтра ты с другим…
— Не говори так, как ты можешь говорить так! Я люблю тебя и ты любишь меня. И о каких других может быть речь?
— Ты любишь меня?
— Ну конечно, я люблю тебя.
И они опять замерли, крепко обняв друг друга.
После долгого молчания Жан-Ги поднялся.
— Но почему же ты все, что начинаешь, бросаешь? Почему ты не пишешь больше стихов? Почему не верила, что выйдет что-нибудь путное из нашего спектакля? Это тоже было временное, и ты знала, что оно пройдет?
— Нет, я не знала. И был даже день, когда я думала, что выйдет путное. Я клянусь тебе, что был такой день.
— Всего один?
Зай молча притянула его к
— Теперь ты поступила куда-то на службу, и это тебе тоже пока ужасно нравится.
— Но почему ты хочешь, чтобы мне это не нравилось? Разве было бы лучше, если бы я против воли работала в этом книжном магазине?
— Я не знаю. Может быть, лучше.
— Разве ты против воли держишь экзамены?
— То — я.
— Что же, ты особенный?
— Я особенный, и ты особенная.
Зай засмеялась тихонько, опустив глаза.
— Я особенная, а ты — добрый и умный. Мы сегодня наговорили друг другу столько приятных вещей, как никогда.
Жан-Ги закрыл глаза с длинными, женственно загнутыми ресницами.
— Если бы ты знала, — сказал он тихо, — как хочется быть любимым.
— Что ты сказал? Чего тебе хочется?
— Быть любимым.
— Мной или вообще?
Он открыл глаза.
— Вообще.
Она опустила его руку, чувствуя, как он ускользает от нее.
— Вообще, — повторил он. — Но сейчас — тобой.
Опять он приблизился из какого-то своего, человеческого далека. Как это было таинственно! Но еще таинственнее было то, что делалось в ней самой.
— Ты веришь в чудо? — спросила она робко.
— В чудо? Нет, не верю.
Она пожалела о своем вопросе. Но как нежно и прочно было его объятие и как горячи и долги поцелуи. И то, что он говорил ей, когда целовал ее, было еще нежней и горячей поцелуев.
Потом он укрыл ее и стал гладить ее волосы.
— С детства у меня был ничем не объяснимый страх, что меня никто не полюбит, — говорил он, будто начинал какую-то длинную повесть, но продолжения не последовало и наступила тишина.
— С детства был страх? У тебя был страх?
— С детства. Ужасное ощущение, что, может быть, это меня минует.
— А теперь?
— Нет, теперь прошло, почти прошло.
Она взволнованно смотрела на него.
— Я люблю тебя, — настойчиво повторила она два раза. — Давай поможем друг другу.
— В чем?
Она смутилась.
— Во всем. И тогда мы будем очень счастливы.
— Ты думаешь, что можно быть очень счастливым?
— О, да, конечно! Когда пройдут все страхи.
— Они мне не мешают, я к ним привык. Они — мои.
— Что ты говоришь! Я ненавижу их!
— Как можно ненавидеть себя?
— Разве ты так сильно любишь себя?
Он подумал.
— Да, я люблю себя.
Ей мгновенно стало грустно.
— Послушай, Жан-Ги, что ты говоришь: ты любишь себя и хочешь, чтобы я любила тебя. Что же мне останется?