Мыс Доброй Надежды
Шрифт:
В этой и предыдущих экспедициях я лишний раз утвердился в том, что человек – загадочное и непредсказуемое существо, часто не ведающее, что подсознательно является хранителем жизненного опыта всех своих предков, и часто в той или иной степени повторяет их жизненные пути. Вот они-то и передали ему не только свои мечты, но и многое из того, что помогает выживать в экстремальных ситуациях и увереннее идти к намеченной цели, надеясь только на свои силы и свойства своего характера.
Этим я и стал руководствоваться, стараясь всегда реально смотреть на вещи. Вот почему, будучи живописцем, восторгаюсь удивительной красотой и бесконечным разнообразием нашей земной природы, стараясь передать её в своих этюдах и картинах. Связано это ещё и с тем, как я неоднократно убеждался, что, как бы ни изощрялся художник, пытаясь «схватить бога за бороду», ничего у него не получалось, и от истинной божественной красоты он, в своём чрезмерном самомнении прикрываясь всякими выдуманными «измами», уходил всё дальше и дальше, часто в ужасное и зловещее безобразие,
Двигатель ни к чёрту!
Научно-поисковое судно «Академик Лучников» вышло из порта Мапуту и устремилось в открытые воды Индийского океана. Я забрался на верхнюю койку в нашей каюте и мгновенно заснул, утомлённый почти суточным авиаперелётом из Москвы в Мозамбик.
В этот раз научная группа и экипаж судна летели к месту начала экспедиции не через Каир, как это было год тому назад, во вторую мою экспедицию, где при стоянке в аэропорту у трапа чёрными силуэтами горбились египетские автоматчики, следя за тем, чтобы ни один пассажир не высунул своего любопытного носа наружу, а – через Будапешт и Луанду… Ночь в салоне самолёта провёл в скрюченном положении, под рёв двигателей; всё так же: подносы с едой, которые опытные стюардессы шустро раздавали довольно оригинальным способом. Стюардесса подходила к спящему пассажиру и протягивала ему поднос и, если тот не реагировал, свирепо хватала его за ворот рубахи и что есть сил трясла до тех пор, пока тот, обездвиженный алкоголем и сладким сном, не просыпался и, неосознанно защищаясь от внезапного нападения, не хватал инстинктивно поднос, выпучив на него затуманенные сном, изумлённые глаза и, всё ещё находясь во власти экзотических сновидений, никак не мог взять в толк, откуда он тут взялся. Стюардесса же, удовлетворённая итогом побудки, с непроницаемым надменным лицом и сознанием полностью исполненного долга, энергично и целеустремлённо двигалась дальше между рядами кресел, катя перед собой тележку со снедью и то и дело привычно вступая в физические и словесные поединки с внезапно разбуженными воздушными путешественниками. Видимо, опытные стюардессы знали, кого им приходится так залихватски обслуживать: спящими пассажирами были в основном подвыпившие моряки и не спящие из-за повышенной природной возбудимости и абсолютно трезвые научные сотрудники, которые могли только иногда чутко дремать или всё время читать газеты, журналы, научные статьи, в крайнем случае книги, а кто-то из них с упрямой настойчивостью смотрел в непроницаемую темноту иллюминатора, делая вид, что так им интереснее пережидать время полёта. С неспящими научными сотрудниками у решительных стюардесс проблем не возникало, и подносы с едой с лёгкостью и незамедлительно переходили из рук в руки. Я даже заметил, что такая упрощённая и малоактивная раздача питания среди научных работников боевитых стюардесс разочаровывала, и они с затаённой радостью бросались к пьяному и храпящему на весь салон матросу, чтобы в очередной раз сладострастно ухватиться за его воротник…
Нам на двоих – мне и планктонологу Феде Гедеонову – выделили такую грязную и замусоренную каюту, что пришлось убирать её и приводить в божеский вид около двух часов. Закончив уборку, вынесли целый мешок мусора. Всю её отскоблили, вымыли, вычистили, и каюта, можно сказать, засверкала, заискрилась, засияла своей девственной чистотой. Потом сходили к судовой прачке – худенькой, измождённой женщине – за постельным бельём и застелили койки. Я, как всегда, выбрал себе верхнюю. Мой товарищ по каюте, имея вес не менее ста килограммов, не возражал и даже обрадовался.
– Пойду искать своих лебёдчиков, – сказал он, деловито доставая из сумки завёрнутую в газету бутылку водки, – надо с ними положительный контакт наладить, а то ведь полгода вместе вкалывать придётся – мало ли что.
Я же так устал от перелёта и этой почти двухчасовой возни с каютой, что даже таинственная фраза моего предусмотрительного товарища «мало ли что», зловеще прозвучавшая в то время, когда наша экспедиция ещё и не начиналась, не произвела на меня особого впечатления, и я без раздумий залез на свою койку и мгновенно заснул.
Через какое-то время глубокого и освежающего сна я проснулся оттого, что мой громоздкий сосед по каюте Федя Гедеонов, наполнив утлое помещение сивушным запахом, сопя и покряхтывая, втискивал своё объёмистое тело в узкое пространство нижней койки, чтобы через несколько минут, сопровождаемых глухими ударами в переборку, скрипом и потрескиваниями деревянных деталей своего ложа, с лицом непорочного младенца заснуть богатырским сном: с похрапыванием, таинственными выкриками и невнятным бормотанием. Спать мне больше не хотелось
В голове невольно возникали образы и события, происходившие со мной перед этой экспедицией в Москве. Вспомнил Катюху, с которой ещё несколько дней назад виделся на «Каланчёвке». Это она позвонила мне и назначила свидание «для серьёзного разговора» на лавочке в нашем любимом, заросшем кустами сирени и фруктовыми деревьями палисаднике у железнодорожного моста. Я пришёл, как всегда, первый и, сидя на лавочке с открытой папкой на коленях, от нечего делать рассматривал свои последние рисунки и этюды, которыми хотел похвастаться перед ней, а заодно сообщить, что через несколько дней ухожу на полгода в морскую экспедицию в юго-восточную Атлантику.
Когда она подошла ко мне и села рядом, я, обнимая и целуя её, обратил внимание на необычно напряжённое и даже немного отстранённое выражение её лица, но, находясь под впечатлением от предстоящего экзотического путешествия, не придал этому особого значения, списав на какой-то её очередной каприз или на жаркий июльский день. Кроме того, мы встречались уже больше трёх лет, и за это время между нами многое происходило: ссоры по пустякам, расставания, встречи, страстная любовь, несколько месяцев совместного проживания и снова расставания. Мы настолько сблизились и привыкли друг к другу, столько разных жизненных коллизий пережили вместе, что на такие мелочи, как выражение лица, которое у неё на дню могло меняться по несколько раз, я уже не обращал внимания. А тут ещё такие долгожданные и чудесные изменения в моей жизни словно отстранили меня не только от неё, но и от родных и друзей – всего того, что привычно окружало меня в это время – я находился в каком-то восторженном полузабытьи!
Страсть к путешествиям появилась у меня ещё в далёком детстве, чуть ли не с первого класса: как только научился читать, я стал брать в библиотеке книги только приключенческие и про путешествия. Часто вместо того чтобы вечерами учить уроки, я под учебник подкладывал приключенческую книгу и, когда взрослые занимались своими делами и радовались, видя, как я прилежно учу уроки, – запоем читал подобную литературу и настолько увлекался таинственным и героическим сюжетом, что ничего не слышал и не замечал вокруг, пока не получал подзатыльник от бдительной бабушки, которая взяла на себя обязанность следить за моей школьной успеваемостью. Ребята во дворе звали меня играть в футбол или хоккей, но я даже не реагировал: в это время я существовал совершенно в ином мире, который захватывал меня целиком, и когда, к моему величайшему сожалению, книга заканчивалась, я ещё долго находился под впечатлением от прочитанного и часто, не желая навсегда уходить из этого увлекательного книжного мира, начинал читать её снова. Бедная моя мама переживала и расстраивалась, когда её вызывали в школу и она слышала почти всегда одну и ту же фразу: «Ваш мальчик способный, но плохо готовит домашнее задание»…
Но прошло время, и я всё же исполнил свою детскую мечту: моя третья экспедиция опять будет проходить где-то «у чёрта на куличках» – в южном полушарии земли, в районе юго-западных африканских берегов. Катя прекрасно знала мой характер и мою неисчерпаемую страсть к путешествиям. Не скажу, что подобное моё увлечение вызывало у неё восторг, скорее – наоборот, но всё же, как мне казалось, она как-то мирилась с тем, что уже дважды мы расставались на полгода, и только нерегулярные письма соединяли нас в это время. Не дав ей сказать и двух слов, я с восторгом принялся фантазировать, что ожидает меня в новых морских приключениях, на этот раз не в Индийском океане, как это было в предыдущих двух экспедициях, а в Атлантическом, и что сейчас я только об этом и мечтаю, и что я там напишу кучу этюдов и это наверняка продвинет меня в моей любимой живописи. Также я просил высказаться о моих новых творениях, которые она нехотя и рассеяно стала перебирать, не говоря ни слова и размышляя о чём-то своём. Но даже это меня не насторожило и, когда я спросил её, о чём она думает, Катя вдруг долгим и каким-то незнакомым вопрошающим взглядом посмотрела на меня, словно говоря: «Может, хватит идиотничать!» Но вслух ничего не ответила и, заторопившись, буркнув, что у неё появились какие-то срочные дела и чтобы я не провожал её, ушла, оставив меня в полной растерянности и недоумении. Я так и не понял, зачем она меня позвала на эту встречу, но молодость легкомысленна и нетерпелива. Вскоре я забыл об этом и принялся собираться в своё новое путешествие…
«Что же она хотела мне сказать тогда?» – подумал я и не заметил, как снова заснул под мерное покачивание судна и богатырский храп своего соседа по каюте.
Судно, дрожа от нетерпения, неслось в район работ – к югу, чтобы, достигнув «ревущих сороковых» широт, повернуть на запад и, пройдя мимо легендарного мыса Доброй Надежды, когда-то открытого португальским мореплавателем Бартоломеу Диашем, оказаться в Атлантическом океане. Тогда, в 1488 году, у этого мыса его корабль чуть не пошёл ко дну, попав в страшную бурю. Взбунтовавшаяся команда, посчитав, что это знак свыше, отказалась идти дальше на свою верную погибель, и пришлось повернуть назад. В расстроенных чувствах, что ему не удалось найти путь в Индию – главную цель его экспедиции, – Бартоломеу Диаш назвал этот, тогда безымянный, мыс – мысом Бурь.