Мыс Доброй Надежды
Шрифт:
Тем не менее, капитан оказался не так прост, как могло показаться: протрезвев и осознав, что он «тоже не лыком шит», приказал старпому немедленно объявить общесудовую тревогу. Старпом словно только и ждал этого момента: тут же он с садистским удовольствием, предварительно прочитав по спикеру голосом своего кумира поэта Евтушенко очередной свой «патриотический» стихотворный опус, начинавшийся словами: «Я Красный полюбил Октябрь – пламенно и нежно!», – объявил пожарную тревогу.
«Это он уже что-то у Лермонтова содрал», – подумал я и, услышав сигнал тревоги, схватил оранжевый спасательный жилет и помчался на предназначенный мне по тревоге пост наблюдателя № 3, который находился на самой верхней, пеленгаторной палубе, где, руководствуясь инструкцией, я принялся внимательно вглядываться в морскую даль и заодно размышлять о мистическом значении цифры «три» в моей жизни. Она меня в школе постоянно сопровождала, и вот теперь – в плаванье (в прошлой экспедиции, помимо научной работы, я также нёс судовую нагрузку, но в виде
– Пожар на ботдеке в районе второй шлюпки! – особо гнусным голосом рявкнул старпом.
С трудом отыскав ПК и открыв его, любители детективов обнаружили в нём свернувшийся плоской змеёй, засохший и заскорузлый брезентовый пожарный рукав. Быстро, как смогли неловкими руками научных работников, раскрутили потрескивающий от ветхости рукав и подсоединили к крану. «Уж не тот ли это пожарный рукав, – подумал я, вспомнив пожар, случившийся три года назад на нашем судне у берегов Кении, – который с каким-то небывалым упорством здоровенный африканский стажёр таскал за собой по палубе, не зная, куда его пристроить?..» Тогда матросы, пытавшиеся отобрать рукав, отлетали от стажёра, словно мячики, и здоровяк, как ни в чём не бывало, продолжал как неприкаянный и с оловянными глазами бродить с пожарным рукавом в свете пламени, вырывавшегося из машинного отделения, до тех пор, пока огонь не был погашен с помощью углекислого газа, пущенного в машинное отделение.
Стали искать наконечник, который должен был усиливать струю воды, но его нигде не оказалось. Включили воду без него, направив конец рукава за борт. Только рукав стал наполняться водой, как из его многочисленных дырок и трещин под напором забили фонтаны забортной воды, облив неумелых научных работников с ног до головы, – таким образом, на выходе из рукава выливалась только слабая струйка воды, которая смогла бы погасить разве что огонёк от зажжённой спички.
«Хорошо ещё, что не нашли наконечник, – подумал я, сочувственно глядя со своего пеленгаторного поста № 3 на тревожную суету своих товарищей, – а то бы всё могло закончиться куда плачевнее. Может быть, уже тогда, при пожаре, африканский здоровяк догадывался, что из себя представлял в действительности этот пожарный рукав, но, не зная русского языка, не мог нам об этом сказать…»
Прозвучал отбой тревоги, и мы разошлись по каютам, но не успели вымокшие насквозь «огнеборцы» переодеться в сухую одежду (о чём я судил по чертыхающемуся Феде: он только и успел что расстегнуть верхние две пуговицы на прилипшей к телу, вдрызг мокрой рубашке), как по спикеру снова прозвучал сигнал, на этот раз – «шлюпочной тревоги» – семь коротких звонков и один длинный. Тревога эта простая: надо надеть спасательные жилеты и разбежаться по своим шлюпкам, что мы с мокрым и разгневанным Федей проделали достаточно успешно…
Разбор действия по тревоге проводил старпом: одутловатая вытянутая физиономия с красным носом картошкой и маленькими, вечно рыскающими глазками излучала полное довольство собой; кряжистый, руки и ноги тяжёлые и волосатые – в татуировках, повествующих о различных перипетиях беспокойной жизни; косноязычен. Одет был, как всегда, в судовую тропическую робу: серого цвета льняную рубаху с двумя нагрудными карманами с клапанами и короткими рукавами, и шорты из того же материала, на ногах – стоптанные набок, опять же судовые сандалии из твёрдой свиной кожи, издававшие при ходьбе звуки, напоминающие цокот лошадиных копыт. По его словам, выходило, что все оказались «на высоте и чётко, со знанием дела выполняли свои обязанности», но только – не научная группа. «Вместо того, чтобы, как положено по тревоге, передвигаться бегом», мы «ходили прогулочным шагом», «не задраили иллюминаторы ни в каютах, ни в лабораториях, то есть не боролись за живучесть судна, неправильно надели спасательные жилеты, а некоторые вообще были без них». И самое ужасное, что мы, оказывается, «разорвали весь пожарный рукав, и, если бы произошёл реальный пожар, что уже однажды случалось на нашем судне, то из-за нерадивости научной группы судну был бы нанесён значительный материальный ущерб, а то, глядишь, и полный каюк». Последние слова он проговорил театрально-трагическим голосом шиллерского «короля Лира» и чуть ли не разрыдался под сдавленные смешки экипажа. Следуя его логике, получалось так, что во всех несчастьях нашего судна виноваты только «научники», и что, пока мы окончательно не уничтожили судно, было бы лучше всей научной группе собрать свои манатки, сесть в Мапуту на самолёт и улететь домой. Многих из нас подобный казус только рассмешил, так как эту старую заезженную пластинку многие из нас слышали не раз и в предыдущих рейсах: своё разгильдяйство оправдать за счёт «не приспособленных к судовой жизни» научных работников – самое милое дело!
– У многих спасательных жилетов, оказывается, оторваны провода, соединяющие сигнальные лампочки с батареями, а некоторые батареи вообще позеленели и не работают, и если что на судне случится ночью, и мы окажемся
Услышав боцманское наивное высказывание, мы, не сговариваясь, встали и объявили во всеуслышание, что это точно мы сделали, а кто же ещё, больше некому, раз мы даже брезентовый пожарный рукав сумели разорвать своими могучими руками. После этого заявления лицо у старпома приобрело до того глупое выражение, что мы не выдержали и покатились со смеху, а вслед за нами начали смеяться и матросы. Не ожидавший такой реакции всего экипажа, старпом насупился, почему-то высморкался в ладонь и, вытерев её о засаленные шорты, выкрикнул с обидой в голосе:
– Что вы тут за цирк устраиваете! – и объявил об окончании собрания.
Афанасьевна и Гога
Пока шёл ремонт главного двигателя, у нас в ихтиологической лаборатории поселились два изумительных существа: сверчок по кличке Афанасьевна и богомол – Гога. Афанасьевну поймал за яйцеклад на палубе, трусливо вооружившись пинцетом, Федя Гедеонов и посадил её в трёхлитровую банку. Поначалу мы не обратили внимания на пол сверчка и назвали его в честь нашего «заклятого врага», старпома – Афанасич, которого так величали матросы. Но Ариадна Карловна, кандидат биологических наук, а по-простому – Мадам Вонг, – возглавляющая на судне отряд ихтиологов, окинув нас презрительным взглядом и указав на яйцеклад, авторитетно заявила:
– Вы разве не видите, что это самка, и мужское имя ей никак не подходит. А тебе, Федя, стыдно этого не знать. Ты же сам её поймал за яйцеклад. Даже если ты и не знаком с этим видом насекомых, мог бы и догадаться, что у мужиков яйцеклада не может быть.
– Я и сам удивился, – смущённо пробормотал зардевшийся Федя, – подумал, что у него такой мужской половой орган, даже невольно позавидовал.
– Да, Федя, с тобой не соскучишься! – воскликнула тоже зардевшаяся Мадам Вонг. – Хотя тебе это простительно. Ты же у нас планктонолог, и такие крупные насекомые тебе в новинку.
– В том-то всё и дело, – не обратив внимания на двусмысленность утверждения начальницы, с довольным видом обрадовался планктонолог, – но всё ещё впереди и у меня, может, со временем появится желание перейти к крупным формам. Чем чёрт не шутит.
– Чёрт, может быть, и пошутит, да ты смотри не надорвись, – задумчиво проговорила Мадам Вонг, уходя с головой в статью «Рыбы Юго-Восточной Атлантики».
Нам было жаль терять столь многозначительное прозвище, и вместо «Афанасича» она стала именоваться Афанасевной. Мы соорудили ей в банке картонный домик, а вокруг набросали веточек и листьев; кормили её тем, что ели сами: хлеб, разные каши, картофель, не возражала она и против конфет, кокосовых орехов и фруктов. Она не спеша передвигалась по дну банки и то и дело останавливалась, шевелила длинными усиками и, уставившись в одну точку своими круглыми выпуклыми глазами, какое-то время думала о чём-то, видимо, пытаясь осознать своё загадочное положение и как ей из него выбраться, после чего продолжала своё незамысловатое путешествие по стеклянному дну. Прежде чем начать её кормить, я слегка стучал пинцетом по краю банки – это являлось для Афанасьевны сигналом к трапезе. Из домика сначала осторожно высовывались её длинные усики, а через несколько секунд появлялась она сама – вид немного заспанный и недовольный, но, ощупав усиками еду и установив таким манером, что пища вполне съедобная, с аппетитом поглощала её. Наевшись, ненадолго замирала с выражением сытого довольства на физиономии, а затем, немного поползав вдоль прозрачной преграды, возвращалась в своё картонное жилище на отдых. Первое время, находясь в стеклянной банке, Афанасьевна продолжала недоумевать: почему она никак не может выползти за пределы замкнутого пространства, в котором непонятно как оказалась? Часами она предпринимала попытки преодолеть это странное прозрачное препятствие, яростно перебирая лапками о стеклянную стенку, но, как она ни старалась, твёрдая невидимая преграда не позволяла ей обрести свободу. Со временем она успокоилась, смирившись со своим непривычным положением, и если раньше при звоне пинцета о края банки она испуганно удирала в свой домик и долго оттуда не вылезала, то теперь, наоборот, при малейшем стуке выползала наружу и, если не видела еды, удивлённо озиралась вокруг. Вероятно, в родной стихии она питалась чем попало, но всё же предпочитала пищу растительного происхождения. Как-то раз я преподнёс ей капустный лист, по размерам превосходивший её в несколько раз, и Афанасьевна уничтожила его за двадцать минут.
Богомола однажды днём на шлюпочной палубе заметила Мадам Вонг. С воинственным кличем она ворвалась в лабораторию, схватила белое вафельное полотенце и выбежала вон. Через несколько минут вернулась, неся в руках что-то бережно в него завёрнутое.
– Вот, дружка поймала для Афанасьевны, – радостно сообщила она и принялась не спеша, с большой осторожностью разворачивать полотенце над пустующим аквариумом; развернув, бережно стряхнула в него довольно крупное насекомое. Им оказался здоровенный богомол – около двенадцати сантиметров в длину. – Я буду называть его Гога, – с ласковыми нотками в голосе, закрывая сверху аквариум крышкой, провозгласила начальница.