Мыс Раманон

Ткаченко Анатолий Сергеевич

— Здоров был, любимец! Опять тута?

— Опять.

— Ты как этот... комендант моря.

— Ты тоже.

— Ну, веселый любимец, ничего живешь-можешь?

— Помаленьку.

— Правильно делаешь. А я вон сколько наловил — твоему коту на раз мало будет. Штиль. Вода ушла, рыба уплыла, где поглубже. Ветер «степняк» — никудышний рыбак. Пойду, думаю, перекушу, пережду, вечерком подловлю.

— У меня есть. Хочешь? — Русик поднял и показал Шаланде клеенчатую сумку.

— А это... тебя не обижу?

— Я с запасом беру всегда. Мама побольше дает. Если поделюсь — чтобы самому хватило.

— Пошли тогда в тенек, вон в нашу пещеру. Закусим, переждем жару. Я и сам прихватываю чего поесть, да сегодня заторопился: вижу, «степняк» потянул — червя схватить надо. Спас, считай, Шаланду: в гору лезть — ноги переламывать. Взаимовыручка называется. В другой раз бабки Сониного пирога тебе принесу. Хорошие печет, с вишеньями.

В нише, под глинистым обрывом мыса, они садятся у застарелого кострища — здесь рыбаки пережидают не­погоду, здесь прячутся от полуденного солнца. Русик расстилает газету, выкладывает бутерброды, ставит бутыл­ку квасу. Едят молча, по очереди запивают. Старик жует, как трудную работу выполняет, — зубов почти нету, десна­ми быстро не перемнешь, и поэтому Русик молчит, ста­рается есть медленнее, будто нехотя. А то подумает Шалан­да, что он голодный, вовсе откажется угощаться.

— Ладно, любимец, я подремлю, ты помечтай. Тихо, слышь? У курортничков мертвый час. Опосля бычков надергаем.

Старик приваливается к теплой глинистой стенке, на­пухшими веками гасит скудную голубизну глаз, но не совсем — остаются узенькие водянистые блестки, словно не хочет он полностью терять жизнь, следит за нею, под­глядывает. Седые жесткие волосы упали на лоб, тяжелый нос почти уперся в подбородок, четче проступили шрамы, морщины, все пунцово-бурое от солнца, ветра, морской соли. Костистый, крепкий старик. Таким и должен быть моряк, о таких, наверное, песни складывают. Может, и не выдумал он — о нем замечательная песня «Шаланды, пол­ные кефали...».

Русик вспомнил о Плутонии Сириусе. И теперь пожа­лел его: каким он страшным казался, когда фантазировал о планете Гидрастис, и как струсил, увидев свою жену! Мальчишкой стал, даже уменьшился в росте. Его, пожа­луй, обижает жена. Ну конечно, завтра не пустит на пляж, сладкого не даст. Интересно, на ключ замкнет? А он ничего, Плутоний, хоть и капризный мужик... Надо уви­деться с ним потихоньку, мороженое принести или конфет. Лишь бы она его не заперла.

Старик Шаланда, приоткрыв густо подсиненные, будто обновившиеся под веками глаза, достал папиросы «Север», свои всегдашние, задымил, сладко причмокивая.

— Табачок — человек, голову проясняет, душу успо­каивает. Покуришь — как умно побеседуешь. — Он за­смеялся от очень хорошего настроения, толкнул Русика в плечо деревянно жесткой ладонью: — Давно не видались. Занятый был, что ли?

— Ага, занятый.

— А живешь ничего?

— Помаленьку.

— Отец не вернулся, говоришь? Знаю.

— Он на супертанкере теперь, «Орел» бросил. В да­лекие страны ходит.

— Понятно, любимец, дальше некуда. А этот, оглоед занудный, борщи большой ложкой стёрбает?

— Иван Сафонович? Ему витаминов не хватает.

— Ему вот чего не хватает. — Шаланда стиснул и под­нес к Русикову лицу бурый, угластый, с растрескавшейся кожей кулак, похожий на застарелый древесный обрубок. Но тут же опустил, видимо, застыдился своей неожидан­ной сердитости, заговорил, полуотвернувшись, вполголоса, словно бы для себя: — Измордовали бабу, ума лишили... Один бросил, дурак, на дочку капитанскую позарился. Дру­гой... другой не дал опомниться — слизняком прилип. Ласки-сказки... Тьфу!..

— Он уважительный, хозяйственный, мама говорит.

— Еще чего говорит?

— Нинуську жалко.

— Понятно — жалко. А тебя, себя?

— Не знаю.

— И знать тебе не положено. А я скажу: отправит скоро Мать наша Машенька закройщика высшего класса в Кострому. Плакать не будешь?

— Не-е.

— Тогда поднимайся, работать пора.

Они перебрели лагуну, выбрали плоские удобные ва­луны, забросили удочки. Рыбачили молча и долго. Бычки клевали вяло, пожалуй, и вправду ушли вместе с водой в прохладную глубину. Зато море было удивительно ясное, светилось всей своей необъятностью, казалось, не имело пределов, и чудилось — оно растеклось по небосводу, стало воздухом, ветром, в нем утонули берега, рощи, дома, город. Морем легко дышалось, в море воздушно жилось.

Неприметно затих горячий «степняк», его сменил ост­рый соленый ток морской прохлады. Засинела, заморщи­лась разбуженная вода. Опустели пляжи. Старик Шаланда и Русик отправились домой.

Шли по длинной скрипучей лестнице, Русик — впе­реди, вприпрыжку, старик — отставая, стуча башмаками, хрипя, точно кости у него скрипели, как лестничные сту­пени. На кипарисовой аллее Будынка твирчисты остано­вились передохнуть.

Здесь горели фонари, играла музыка, танцевали шахте­ры и писатели. Боря-венгр бил в барабан, звенел медными тарелками, бегло перебирал клавиши аккордеона и пел в микрофон:

Есть у нас в районе Молдаванки Улица обычная, друзья, Старенькие дворники Подметают дворики, Чтоб сияла улица моя!

Сделав паузу, надрывно простонав в тишине органолой, он протяжно вытягивал припев:

Улица, улица, Улица родная...

Старик Шаланда пожал Русику руку, заторопился к воротам — ему надо успеть на рынок, навестить пивбар «Якорь»,— а Русик сел на пустую скамейку слушать му­зыку. Сидел до темноты, до крупных звезд над кипарисами.

Потом пришла Мать наша Машенька, повела сонного Русика домой. Музыка уже стихла, опустела аллея, но зато шумело, звучало под кручей, дышало сыростью, простором большой воды море. И в нем, невидимом за чернотой ночи, высоко мерцал теплыми огоньками пароход, уплывавший в небо, к звездам.

МЫС РАМАНОН

Стелла Ивановна сказала:

— Ребята, напишите сочинение. Рас­скажите, как вы провели лето, что видели, где жили.