Мыс Раманон
Шрифт:
Мышь заготовила много семян, корешков и орехов, а когда начались холода, простилась с Чокой и спряталась в норку зимовать. Немножко выждав, и Чока зарылся в ил.
Засыпало, занесло снегом яму.
Весной Чока всплыл сквозь воду на свет. Поискал мышь и не нашел ее. Понял: она утонула.
Минуло еще два лета. Чока стал пожилой
Чока решил для себя: нет ничего более приятного в жизни, чем сладко есть и бесконечно спать. Даже интересные сны о страшноватых и непонятных людях теперь виделись ему редко и как-то неясно, точно сквозь мутную воду. Большой паук с желтым крестом на спине похихикивал в своем углу, глядя на Чоку: радовался, что тот давно уже не может прыгнуть к его паутине. «Несчастный, — говорил Чока, — так трудно добывает еду и еще веселится».
От верхнего, где-то очень далеко шумящего мира Чоке не надо было ничего. Любил он лишь солнце. В полдни, при чистом небе, Чока грел свою сырую, грубую кожу, нежился, замирая в полном беспамятстве, и как бы незаметно переставал существовать.
И в этот день светило хорошее солнце, грело мягко, сквозь легкий туман. Чока уже забылся в ленивой дрёме, когда сверху, из леса, донеслись людские голоса. Один звучный, хрипловатый, другой потише и тоненький. «Так кричат человечки»,— подумал Чока, вспомнив свои прежние сны. Голоса становились громче, а вот уже затрещали сухие ветки под ногами людей. Чока открыл глаза, глянул в слепящее солнцем небо и ожил от колыхнувшей кровь надежды: «Вдруг они увидят меня!..»
Люди подошли, огромные, заслонили от Чоки свет. Тот, что был поменьше, в пестрой рубашке, ойкнул и сказал:
— Папа, смотри, яма!
— Яма, — сказал большой человек. —
Человечек наклонился. Чока увидел его круглые, чуть испуганные глаза, тихо квакнул (тоже от испуга), и человечек крикнул:
— Папа, там лягушка!
— Лягушка, — согласился большой.
— Вытащим. Она такая старая, бедная...
Большой человек промолчал, глядя куда-то поверх ямы, прикрыв ладонью глаза.
— Папа...
— Ну хорошо. Давай руку, лезь.
Человечек повис над ямой, начал медленно опускаться, все больше загораживая солнце, делаясь прямо-таки громоздким. Чока поджал под себя лапы, напрягся, чтобы отпрыгнуть в темный угол, но не двинулся с места. Человечек был близко, от него пахнуло жарой, запахом сухого леса. Вот он протянул руку, осторожно, дрожащими пальцами сжал спину Чоке (пальцы обожгли такие были горячие), поднял, быстро понес вверх.
И сразу Чока ослеп, съежился на резком ветру, почти оглох. Откуда-то издалека донесся тоненький голосок:
— Вот, спас ей жизнь...
— Молодец! — прозвучал хриплый голос. Замелькали огромные тени, послышался треск, шорох, и стало пусто, тихо.
Чока сидел, привыкая к воздуху, свету, движению травы.
Понемногу он начал различать деревья вдали, сумерки между ними. Уловил запахи цветов, зеленых листьев. А вот ветер донес влажный, густой дух близкого болота. «Мое болото!» — подумал Чока и почувствовал себя на свободе.
«Я сейчас, — решил Чока, — попрыгаю, попрыгаю — и домой».
Он вяло прыгнул, перевернулся в густой траве. Что-то колкое охватило, стиснуло его, он забарахтался, ударился о стебель цветка. Утонул в облаке желтой пыльцы. Совсем рядом, промелькнув черной тенью, каркнула ворона.
Чока отпрыгнул назад, на чистую сухую глину, и сбоку от себя увидел яму. Она зияла сумерками, прохладой, вечным покоем. Вниз уходили крепкие стены. И там, на дне, было все для приятной жизни: сытная еда, долгие сны, лужица для купания и зимовок.
«Там прекрасно!» — сказал Чока и прыгнул в темноту ямы.