Мыс Раманон

Ткаченко Анатолий Сергеевич

Медведь припал к земле, положил голову на вытянутые лапы, молча предлагая Фифли свою спину. Фифли излов­чился, прыгнул медведю на холку, вцепился коготками в загривок. Медведь осторожно поднялся, тихо пошел, при­норавливаясь к седоку, и скоро мягкими прыжками он несся меж деревьями, перемахивал ручьи, взбирался на склоны сопок. Следом едва поспевал волк, за ним, растя­нувшись по лесам и долинам, двигалось великое множество зверья. В небе, указывая путь, летели птицы. Падали деревья, грохотали, срываясь в бездны, камни, слышались крики гибнущей под ногами мелкой живности... Все подня­лось, бурно устремилось к новой небывалой жизни.

На исходе какого-то дня Фифли увидел впереди зеле­ную, сверкающую родниками, в россыпях ярких цветов долину. От нее веяло теплом, мирной тишиной; роскошные деревья были отягощены спелыми плодами. «Здесь! Здесь мне нравится!» — захотелось крикнуть Фифли, но медведь, замедлив бег, сам повернул к долине, прошел, не сминая травы, по ее пестрым лугам и остановился под широколи­стым деревом, шатром накрывавшим землю. В стволе де­рева Фифли увидел сухое, опрятное дупло, перед дуплом был пенек, гладко срезанный, вроде пьедестала, у пенька — ровная, с маленькой ковровой травкой кочка, на которой лежали свежие ягоды, орехи, белые коренья. Две юные серенькие зайчихи появились из-за дерева и, опустив глаз­ки, застыли возле пенька.

Медведь припал к земле, положив голову на вытянутые лапы, и Фифли прыгнул на пенек. В ветвях дерева хором запели что-то нежное и величественное маленькие розовые птички, а по сторонам дерева, возникнув тенями, сели на хвосты два матерых волка. Медведь удалился на окраину поляны, где зияло в огромном дереве черное дупло; все другие звери остались за пределами дивной долины.

Фифли легко принял новую жизнь.

У него было много вкусной еды, мягкая постель, ла­сковые зайчихи, которых он очень полюбил. Каждое утро к пеньку почтительно приближался медведь, говорил одно и то же: «Звери довольны, сыты, славят владыку Фифли». Незачем стали ночные прогулки, Фифли спокойно спал даже в росные лунные ночи, нравилось ему и днем, если было знойно, поваляться в прохладном дупле. На пеньке он восседал по утрам да в тихие вечера, строго озирая долину, слушая журчание родников, пение розовых птиц.

Как-то раз вздумалось Фифли сходить в ближнюю ро­щицу, посмотреть, что за лесной крикливый народец оби­тает там. Он спрыгнул в мягкую траву, заковылял по­тихоньку, разминая лапки. Но тут же, сорвавшись с наси­женных мест, встали перед ним два мрачных волка, позади заверещали, прося Фифли вернуться, зайчихи. И он влез на свой надежный пенек, радуясь, что звери так бдительно оберегают его жизнь.

Прошли годы. Фифли одряхлел, почти ослеп, шерстка сделалась редкой и седой. На пеньке теперь все долгие дни неподвижно сидел маленький зверек-упырь, мутными глаз­ками озирал леса, прислушивался. Он мало спал, брезгливо и скупо ел. Он прогнал зайчих, приказал замолчать розо­вым птицам, пожелал усилить охрану — четыре волка с че­тырех сторон оберегали его, — и медведь только по вызову приближался к пеньку. Он любил покой, мертвую тишину. И если где-нибудь в рощах раздавался хищный рык или вопли мирных обитателей, Фифли не тревожился: ему давно внушили, что все жители его владений, от мала до велика, по примеру Владыки питаются плодами растений, кореньями, травой.

Однажды ночью, когда Фифли дремал на пеньке, а вол­ки, проголодавшись, все разом ушли подкрепиться свежей добычей, на поляну у старого дерева забрела лиса. Она была из дальних, чужих краев, тощая. Увидев жирного дремлю­щего зверька, лиса схватила его, размяла в зубах и на ходу проглотила.

Утром волки доложили медведю, что исчез великий Фифли, склонив при этом седые повинные головы. Старый медведь помолчал, озираясь вокруг, сказал одно слово:

— Чудеса!

Сидевшая на дереве сорока вспорхнула, закричала:

— В небеса! В небеса вознесся Владыка! — и полетела над долиной.

— В небеса? — удивились волки.

— В небеса,— подтвердил, подумав, медведь. — Сорока видела.

И Фифли сделался богом. До сих нор звери веруют в него, молятся ему, ждут его пришествия для справедливо­го Страшного суда.

СКАЗКА ПРО ЧОКУ

Болото было большое, и лягушки жили в нем хорошо. Хватало тины, воды, зарослей осо­ки. Цвели здесь кувшинки и много водилось всякой жив­ности: комаров, мошек, личинок. По утрам лягушки долго спали от сытости, зато к вечеру, когда согревалась вода и над болотом скапливался пахучий туман, квакали и скри­пели на самые разные голоса, чтобы выказать свое полное довольство жизнью, оповестить все сущее на земле, как им прекрасно в большом, зеленом болоте.

Квакал и молодой лягушонок но имени Чока. Прозвали его так за то, что он, открывая рот, очень красиво причоки­вал. Это нравилось всем, и Чоку считали талантливым. Были у него и другие достоинства: он отлично прыгал, на целый час заныривал в тину, имел на спине два золоти­стых пятнышка, что и вовсе считалось необыкновенным.

— Какой кррасавец! — скрипели старые лягушки, жмуря желтые ослепшие глазки. — Каких головастиков нар-родит !

Чока слушал их, и ему становилось обидно: «Как они глупы! Всю жизнь киснут в этом болоте и думают о каких-то головастиках!..» Он выползал на широкий лист кувшинки, надолго задумывался. Грело солнце, звенели комары, душ­но парило болото и тонко пах белый цветок кувшинки. Было смутно, сонно, влажно вокруг. Чока щурился, вглядываясь в древние деревья на опушке леса, они казались мутно-зелеными и тоже туманными: Чока хорошо видел только то, что было рядом с ним, даже края болота ему мерещились, как во сне. Но все равно он упрямо глядел на опушку, в темные провалы между деревьями, а когда под­нимал голову, глох и слеп от сияющей бездны неба. Он уставал сидеть на листе кувшинки, у него высыхала ко­жа — от этого поднимался в теле необыкновенный жар, — однако он не позволял себе нырнуть в воду: еще рано, еще мало собралось вокруг обеспокоенных сородичей, гада­ющих: «О чем так глубоко задумался Чока?..»

Лягушата и лягушечки больше взрослых пялили глаза на Чоку, открывали ротики и пробовали часто и трудно дышать — как это делал Чока. Они очень хотели быть похожими на него, чтобы и их хвалили за какие-нибудь та­ланты, но терпение у них было маленькое, как раз такое, чтобы выждать и слизнуть языком с травинки комара, и трудно дышать они могли совсем недолго.

Приплывали к листу кувшинки старые, утомленные жизнью родители, вежливо просили Чоку хотя бы разок окунуться в воду. Им помогали, горюя, другие многолетние лягушки. Чока никого не видел, и деревья на опушке ужо не казались ему зелеными — они вспыхивали то желтыми, то розовыми мутными пятнами: так тяжело было Чоке, так напекло его солнце. Вокруг листа кувшинки скапливались все жители болота, приплывали даже тритоны с самой окраины. И когда поднимался настоящий гвалт от всеоб­щих восторгов и вздохов, а родители начинали тихо плакать, Чока спрыгивал в воду, уходил глубоко, к самому дну, и лежал там долго, остывая в мягком иле. И это тоже было удивительно, не каждому посильно.

Однажды в очень жаркий день Чока сидел на своем листе кувшинки и сильно грустил. Почему-то медленно со­бирались сородичи, вяло квакали, и Чока стал думать. «Что за жизнь?.. Как скучно, как серо вокруг! Какая вонь из болота! А лягушки?.. Ни одной светлой личности. Болотные обыватели!» Думал Чока долго, мучительно, все больше расстраивая себя.

Собрались сородичи» заквакали. И их голоса показались Чоке противными. «Не могу!» — решил он. Глянув в шумящую толпу, Чока крикнул:

— Уйду!

— Куда, куда? — испугались родители.

— Туда! — сказал Чока, указав лапкой на деревья между которыми смутной темнотой зияли провалы.

— Как! Как! — заквакала толпа.

— Упрыгаю! — совсем рассердился Чока.

Он соскользнул с листа кувшинки, быстро подплыл к краю болота, выбрался на берег. Позади плескалась и ро­котала испуганная толпа. Чока хотел глянуть в последний раз на родное болото, но удержался: «Это слабость, да и ля­гушки подумают еще, что трушу»,— и легко запрыгал к опушке леса.