Мыс Раманон
Шрифт:
На траве не обсохла еще с ночи роса, она окатывала Чоку, когда он задевал листики, и прыгать было очень приятно, свежо. Роса напоминала хороший теплый дождик, от которого кожа покрывается нежной прохладной слизью. Чока подпрыгивал все выше и выше, на мгновение видел деревья — уже совсем зеленые,— падал в траву и снова подпрыгивал. Он обезумел от счастья и восторга и хотел только одного: оторваться, полететь над травой, кустами, подняться выше деревьев и увидеть всю землю.
Через лужицу, мимо трухлявого пенька, обогнул куст боярышника. Выше, выше... Уже близко деревья. Какие они огромные! И шумят так, будто хлещет ливень. А что за ними? Что за теми сумерками, за туманом леса? Вдруг — огромное, прекрасное, необитаемое болото. Тина нежнейшая, комарья тучи, жирные личинки... Чока поживет в нем, вернется к сородичам и... Выше, еще выше! Вот бы оторваться и полететь...
И Чока оторвался, полетел. Его охватил со всех сторон воздух, от невесомости сперло дыхание, Чока квакнул, изумляясь, и расправил лапки, как крылья. Он летел! Да, он летел!.. Но вдруг его окутала темнота, он уловил запах прелой сырости, и... сильный удар лишил его памяти.
Приходил в себя Чока медленно, так, точно снова из икринки вырастал в головастика, из головастика — в лягушонка. А когда вырос, ощутил себя всего, до кончиков лапок,— увидел плесень на старых досках, глинистые стены, размытые дождем, и высоко-высоко клочок неба с жидкими верхушками деревьев.
Чока понял: он свалился в яму. И испугался и заквакал, изо всей силы раздув свое горло. Где-то далеко, чуть ли не в самом небе, отозвались лягушки, и опять стало тихо. Чоке сделалось стыдно: он так некрасиво, испуганно квакал (позабыл даже причокнуть), что родня болотная может подумать о нем, будто ему плохо или он жалуется. А лягушата и лягушечки смеяться начнут, кувыркаясь в тине. Чока еще пуще раздул свое горло и зачокал, захохотал, подняв голову к дрожавшим на ветру верхушкам деревьев.
«Не надо пугаться, — решил он, — главное — хладнокровие». У него же, у Чоки, кровь холодная. «Надо подумать, прикинуть, взвесить — и выход из ямы найдется».
Вон слегка обвалилась стена, чуть левее свесился клочок дерна с кустом крапивы, а рядом к углу ямы, наискось, тянется край замшелой доски. Подняться по ней до конца — и выпрыгнуть.
Чока вскарабкался на доску — сырую, осклизлую, осторожно пополз вверх. Не надо только смотреть в яму, чтобы не свалиться, да и что там интересного, внизу? Чока уставился в белую тучку в небе, и почти совсем спокойно дополз до края доски. Здесь яма была намного шире, гуще виднелись верхушки деревьев, голубее светилось небо. И кромка дёрна совсем близко, только изловчиться и прыгнуть изо всей силы.
Передохнув, Чока напряг свои задние лапки, раздул горло для большей легкости, оттолкнулся и весь вытянулся, летя к зеленой траве. Он вцепился в дёрн, мгновение висел, но жидкий мох не удержал его. Кувыркаясь, осыпая со стены желтую пыль, Чока упал в яму.
Он ослеп от пыли, долго мигал глазами, встряхивал головой. Его облепила паутина, какая-то серая слизь. Однако он не ушибся, угодил на мягкую, еще не слежавшуюся глину. Отдышался. Когда стал хорошо видеть, вскарабкался по доске вверх. И опять, едва коснувшись дёрна, свалился на дно ямы.
Чока поднимался, падал, снова поднимался... Начало темнеть, появилась роса. Доска сделалась мокрой, и Чока так утомился, что не мог уже держаться на ней.
«Ничего, — сказал он. — Я завтра. Отдохну, разозлюсь и... Я сильный, выпрыгну!»
Понемногу привык к темноте, огляделся. В яме оказалось не так уж пусто: вон ползет по куску глины колючая гусеница (жаль — таких лягушки не едят), в углу п аук сплел паутину, и в ней бьются мошки (можно их слизнуть, если ничего другого не найдется), а вот большой малярийный комар притаился под гнилой щепкой... Чока прыгнул к нему, мелькнул язычок, и комара не стало. В животе сделалось колко и тепло, захотелось много еды. Еще двух комаров он разыскал под другими щепками, проглотил слизняка на листе бледного лопуха, после слизнул мошек, прыгавших в паутине. Большой сердитый паук с желтым крестом на спине ударил Чоку всеми своими лапами, зашуршал, зашипел и уполз к себе в дом — темную щель, затянутую плесенью.
Чока обиделся, запрыгал в другой край ямы, по пути разорил чье-то гнездо с белыми вкусными личинками и в самом углу наткнулся на круглые железки, пахнущие ржавчиной. Чока вспомнил, что на дне болота валялись точно такие же железки. Долго никто не знал, откуда они взялись и почему от них такой нехороший запах: вода и то портилась. А совсем недавно прискакала с соседнего болота старая, замшелая лягушка (разругалась со своей родней) и рассказала, что однажды была война. Воевали люди с людьми, стреляли, бомбили, и, когда бомбы разрывались в болотах, гибло много лягушек и тритонов. Будто бы люди тоже падали в болота, тонули. В таких местах вода делалась совсем непригодной для жизни, приходилось лягушкам переселяться. Много еще кое-чего рассказывала старуха, но ей не очень верили, особенно молодые. А Чока назвал ее брехуньей, за что получил от матери шлепок: престарелых лягушек даже из чужих болот полагалось уважать.
И вот опять эти железки. Может, и вправду воевали когда-то люди? Убивали друг друга, портили болота. Трудно поверить, и непонятно, зачем была война. Чока видел людей возле болота в лесу. Они огромные, шумные и пестрые. Но не очень страшные, и никогда Чока не слышал, чтобы они убивали лягушек. Конечно, никто не знает, зачем люди живут на свете, однако, если живут, — пусть. Чока никогда много не думал о людях — своих, болотных, дел ему хватало.
А теперь подумал: «Пришел бы человек и вытащил меня из ямы. Он большой. Может, как раз он и нужен для того, чтобы вытаскивать лягушек из ям?..
Чока запрыгал вдоль стены, чтобы все узнать, все осмотреть. Попадались разные вещи: кусок кирпича, гнилая тряпка, рваный сапог. А вот лежит старая банка. Чока сунул в нее рыльце, желто зажег свои выпуклые глаза. Сначала почувствовал неприятный запах, потом увидел клочки шерсти и белый скелет. Догадался: в банке погибла мышь.
Это расстроило Чоку: даже юркая мышь не смогла выбраться из ямы. А как же он? Ему по-настоящему хорошо только в болоте: сушь — для тех, кто не умеет плавать. Но вдумываться Чока не стал, к тому же его перепугал большущий хрущ, на которого он наступил лапой. Хрущ завозился, забормотал, расправил жесткие крылья и так ими скрежетнул, что Чока в несколько прыжков оказался у другой стороны ямы. Удивился: зачем сидит здесь хрущ, если может в любую минуту вылететь наверх и переночевать где-нибудь в лесу?
Ничего интересного больше Чоке не попалось, да он и боялся теперь заглядывать под щепки, в темные лунки, обошел стороной ржавую банку. Зато в ямке у подмытого обрыва нашел лужицу воды. Она была чистая, дождевая. Лужицу прикрывал край замшелой доски, мох тонкими космами свешивался до самого низа (пил воду), и лужица была как бы отгорожена от всей большой страшной ямы. Чока раздвинул нитки мха, спрыгнул в воду и окунулся с головой. Лег на мягкое дно лужицы, притих, впитывая влагу иссохшей кожей.