Мыс Раманон
Шрифт:
Если бы Фифли мог поймать эту болтливую птицу, он разорвал бы ее когтями и бросил в ручей, чтобы вода унесла куда-нибудь подальше ее пестрые перья. Ну зачем Фифли слава? Он тихий, незаметный уродец. Он никого не трогает и себя не хочет показывать. Ему надо жить так, как живут мыши: они есть, но их никто не видит. Придется искать другое место, копать новую нору, если не перестанет трещать сорока и будут беспокоить его лесные жители.
Поляна понемногу оживала. Кое-где прошила черноту трава, у ручья зазеленел стебельками тальник, набухли почками уцелевшие на деревьях ветви. И удивительно: старые пеньки выбрызнули побеги, помогая земле укрыться зеленью. Не все выгорело в лесу, живое спряталось, затаилось, выждало — и вот потянулось к теплу и свету.
Звери начали возвращаться на свои родные места. Фифли видел, как по ночам осторожными табунами (уже не прежним валом) проходили олени, кабаны, козы, пили в ручье воду. Поверху перепархивали белки-летяги. Птицы отыскивали старые гнездовья.
Лесная жизнь налаживалась. Фифли решил, что теперь он никому не понадобится: каждый найдет себе место, добудет пищу в богатом лесу. И все же в одну лунную ночь (в такие ночи он лишь освежиться выползал из норы) его разбудил тяжкий топот, треск валежника. Выглянув, Фифли увидел лося. Огромный зверь задыхался от бега, раскачивался на ослабевших ногах, шкура была изодрана в клочья. Лось припал на колени, послышался слабый хрип.
— Отзовись, мудрый Фифли, — звучало в этом хрипе. — Помоги мне. По моему следу идут волки. Мне не уйти. И защищаться не могу: опали старые рога, а новые не выросли. Я не уйду с твоей поляны.
Из-за болота доносилось волчье подвывание; замолкали, шлепаясь в воду от страха, лягушки. Фифли сказал:
— Забреди, лось, в ручей и остановись посередине. Жди волков. Когда бросятся к тебе, выпрыгни на другой берег.
Лось послушно заковылял к ручью, через минуту длинными тенями пронеслись по его следу волки, а еще через минуту-две послышался отчаянный волчий вой, плеск взбудораженной воды: четыре волка, бросившись к лосю, не устояли на скользких камнях-голышах, течение сбило их и, барахтающихся, понесло к водопаду. Вскоре наступила лунная зябкая тишина. От ручья долетел негромкий всхлип лося:
— Спасибо, великий Фифли.
Едва показалось солнце, как все видевшая, все знавшая сорока принялась будить лесных жителей, сообщая им о новом чуде, совершенном Фифли. Ей помогали не менее крикливые сойки, и гомон стоял невообразимый. Так базланить умели еще вороны, напав на дармовую добычу.
Фифли не любил птиц, не понимал их. Дневные птицы всегда шумели, суетились, ночные — неслышно падали с неба, ловили мышей, зайцев, да и сам Фифли едва не попал в когти совы. Но сейчас он без особой злости слушал сороку и соек, а слова «Великий Фифли» ему почему-то нравились. Даже бессовестное вранье сороки о том, как был спасен лось, — будто по приказу Фифли у лося выросли крылья, а ручей, сделавшись ураганным, утопил волков,— не очень возмущало Фифли. Пусть покричит — все равно никто не поверит.
Жители леса, однако, поверили. Весь день и всю следующую ночь к поляне тихо подбирались зайцы, еноты, барсуки; неслышно появлялись, почтительно замирали волки. Никто никого не трогал. Все смотрели на старый трухлявый пень, под которым была нора Фифли. Им хотелось увидеть его или хотя бы учуять запах, чтобы потом рассказывать о великом Фифли родным и знакомым зверям.
Фифли сидел голодный. Не мог он щипать траву и копать коренья на виду у всего леса — это любая мышь умеет. Не хотел он и показывать себя — смех поднимется, когда из норы выползет лохматый, хромой, неизвестной породы уродец. Но Фифли было приятно видеть такое поклонение, и он не чувствовал голода. Впервые был сыт иной пищей радостью за самого себя.
Так Фифли научился мыслить. Лежа в теплой темной норе, он придумывал, как наказать одного зверя, помочь другому, обмануть третьего. Фифли посоветовал лягушкам подальше от берега метать икру болото скоро усохнет (оно ведь после каждого паводка усыхает!). Старой голодной цапле показал мелководье, где можно было без труда ловить лягушек. Бурундуку намекнул, что белка ворует у него орехи, хотя белке ни за что не влезть в узенькую норку бурундука. Барсука натравил на змею, змею — на енота И всякий раз Фифли, ожидая, что из этого получится, глубже прятался в свое жилище вдруг звери догадаются о его хитрости, придут к нему за ответом. Но лесные жители еще больше славили, возвеличивали его. На чистой земле у своей норы он стал находить приношения — спелую ягоду, орехи, сочные коренья из дальнего леса. Фифли выбирался теперь на поляну лишь попрыгать, подышать ночным воздухом.
В конце лета, под вечер тихого, ясного дня, в соседнем лесу возник небывалый переполох. Тучей взлетели птицы, засуетилось, прячась, мелкое зверье. Качнулись, зашумели кусты возле крайних сосен, и на поляну продрался бурый медведь. Был он огромный, разжиревший, с разинутой пастью от одышки. Остановился, сел на задние лапы, слепо оглядел заспанными глазками поляну, рявкнул:
— Здравия желаю! — Медведь, как солдат, вытянул по бокам лапы и прибавил: — Великая Фуфля!
Прислушался, направив ухо в сторону пенька, и вдруг, махнув лапой, расхохотался:
— Покажись, Фуфля! Мудрая животная. Я тебя лапкой поглажу. У тебя шерстка, говорят, похожа на мою. Подружимся давай: ты великая, и я — хозяин. Двуумвират в лесу устроим, а?
Медведь был явно в подпитии — это с ними случается, когда переспелых ягод наедятся и ягоды забродят в животе или колоду меда в один присест вылижут,— куражился, показывал власть. Из-за стволов деревьев, из-под каждого куста на поляну смотрели лесные жители.
— Пресмыкалы! — рявкнул им Хозяин. — Где ваш мудрец этот?.. Сорока, позови его! — Сойки, сороки, вороны угодливо залопотали, поглубже прячась в ветви. — Вот сейчас ухвачу зайца или кабана, и пусть поможет им Фифля. — Медведь качнулся к лесу, зашумела листва, все мелкое и крупное зверьё ринулось от поляны. — Ха-ха! Хо-хо! Бросили своего спасителя!
Навеселившись, Хозяин потребовал:
— Ну, вылазь. Прижму лапой и барсуку отдам — ему все равно, что жрать. Так. Трусишь, чертов уродец? А вот я сейчас... — Он повел носом в одну, другую сторону, но нюх у разжиревшего Хозяина был слабый и не указал нору Фифли. Это рассердило его, он оскалил пасть, дохнул смрадом своей утробы — Может, ты под тем пеньком? Держись тогда!
Медведь с ревом запрыгал по поляне, ударил лапой в трухлявый пенек — взвились щепки, пыль, колыхнулась земля, — он бросился к ручью, перебрел его, охладив себя водой, и удалился в чащобу.
В наступившей немой тишине Фифли понемногу опомнился. Оказывается, он непрестанно работал лапами, зарываясь в землю. Подстилка была смята, пахло сыростью. Кое-как устроившись, Фифли решил дождаться ночи и уйти подальше от этого пенька, от этой поляны, от этих злых, скандальных, глупых зверей. Есть ведь другие леса, поляны, пеньки.
Он лежал потный, грязный, голодный. И плакал. В его маленьком теле была очень маленькая, никому не нужная душа. Но она не хотела умирать. Она просила, принуждала Фифли жить, обещала радость, покой. Душа была маленькая, одинокая и потому, наверное, сильная. Она приказала ему не плакать, заставила уснуть.