Мыс Раманон

Ткаченко Анатолий Сергеевич

Она села и раскрыла книжку, но читать раздумала. Вы­рвала из тетради листок, стала рисовать. Она всегда что-нибудь рисовала: чаек, деревья, горы...

Петька Трушин смотрел на ее черные опущенные рес­ницы, розовые губы, щурился маленькому солнцу на ее золотых часах и думал. Думал, что очень красивая доста­лась пятиклассникам учительница, пожалуй, такая же, как у капитана с «Оскола» жена, только та в голубых брюч­ках ходит и папиросу курит.

И звать Стелла Ивановна. Что такое Стелла? Навер­ное, очень красивое что-нибудь. Потом думал Петька о со­чинении, и, когда учительница понемногу забылась, он на­чал писать.

«Татарский пролив — старик, он из воды весь и с белой бородой. Мыс Раманон — тоже старик, только каменный и зеленые волосы (из травы) имеет. Третий — Маяк, белый, высокий и светит по ночам сильным прожекторным глазом. Старик Татарский пролив — шумливый, как пьяный му­жик, и кидается всегда на старика Раманона. Бьет его ку­лаками и опутывает белой бородой. Старик Раманон ворчит, кряхтит и не сдается. Только в самом низу, где у него пещера, гремят и отрываются камни: это, наверно, выпадают его зубы. Дерутся эти два старика, чего они де­лят — никто не знает. Не знает и старик Маяк. Он все смот­рит по ночам одним глазом, старается распознать что-то и никак не может и мигает пароходам, чтобы знали, что здесь дерутся два старика, и не подходили близко. А бывает, ти­хие станут они. Старик Татарский пролив лижет разбитые щеки Раманона, вползает ему водой в пустой рот, булькает там, шуршит галькой, шепчет что-то, забавляет, наверно. Раманон дремлет, греет волосы свои зеленые (из травы) и про что-то думает. Тогда я прихожу на самый его лоб, смот­рю вниз на водяного старика. Вижу бороду, рыжую (из во­дорослей), она шевелится, в ней плавают рыбки — старик позволяет. А как рассердится он — борода белеет, пенится и цепляется за камни. Лоб у Раманона теплый, другой ста­рик смеется и ластится водой. Но я не верю. Не верит и Маяк. Белый, холодный (особенно внутри), он стоит один и не верит. Никто не верит. Отец мой, начальник маячный, хмурится и ожидает чего-то нехорошего, радист Петр старается побольше загореть, лежит около рубки, мото­рист хромой Иннокентьев (это мой дед) подкатывает бочки с горючим к моторному домику, проверяет разную свою снасть, чтобы потом по холоду не бегать. И женщины все не верят — стирают, сушат, вытряхивают ковры. Мать ме­ня кличет, гонит за водой. И правильно делает. Потому что скоро, на эту или на другую ночь, старик Татарский пролив сначала зашумит, заворчит, а потом набросится на камен­ного Раманона, будто вспомнит какую-то злость. А Маяк про себя улыбается — он-то всегда не верил — и смотрит на двух страшных стариков и, наверно, догадывается про что-то...»

Зазвенел звонок, резко, громко, так, что Петька Трушин вздрогнул и ткнул в тетрадь пером — получилась жирная точка. Петька глянул на Стеллу Ивановну — она медленно поднималась, не отрывай глаз от книжки и одергивая рукой кофточку. Маленькое солнце на золотых часах мигало, как луч крошечного маяка. Сейчас она скажет: «Дежурный, собери тетради!» И Петька быстро дописал: «Вот так я про­жил лето».

После уроков математики и географии Петька Трушин пошел в столовую, пообедал на пятьдесят четыре копейки: щи, плов и компот; потом, подумав, выпил еще «Сахалинского освежающего». На улице постоял около киоска, где маленький крикливый старик торговал семечками. Хотел купить стакан, но, увидев, как трясутся у старика руки и как он ловко смахивает «верх», рассердился, пошел домой.

Дом Петькин был у бабки Сидорченки. С первого класса Петька жил зимами в комнате за печкой, и бабка брала у него «схожую» плату. А в этом году она подселила Глеба Самохина, семиклассника, выбросила старый диван, по­ставила еще одну койку. Он парень ничего, только длин­ный очень, такой, что ноги всегда выползают из-под одеяла, мерзнут, и Глеб кричит во сне: ему кажется, что он замер­зает в Арктике. Начитанный очень. Любит еще шляться по поселку, обзывать словечком «чувак». Сначала Петька ссо­рился с ним, говорил на все ему: «Да пшел ты...» — а те­перь привык и решил жить вместе.

Глеб был дома, и бабка Сидорченка ругала его.

— Отдай, говорю, деньги! — кричала она, терзая пух­лыми пальцами цветастый фартук.

— Бабуся, я же сказал, завтра, — жалобно отвечал Глеб и так кривил свой рот, будто хотел расплакаться.

— Отец послал тебе на квартплату, куда задевал? — краснела Сидорченка. — Отдай, говорю, не то выставлю на мороз, стиляжка несчастный!

А какой Глеб стиляжка? Только штаны узкие, да и то купил на барахолке, а пиджак, пожалуй, довоенной моды, с плечами на вате, как у школьного завхоза в праздник.

Петька бросил ранец на койку, полез в карман и отсчи­тал бабке три рубля аванса. Сидорченка взяла деньги, по­гладила Петьку по голове, хотела чмокнуть мокрыми губами. Петька увернулся. Бабка вздохнула, сказала Глебу:

— Ты, Самохин, смотри у меня... Я строгая... — Бабка строго повернулась и пошла за дверь. Седые, скрученные в узел волосы, тяжелая спина, толстые ноги в суконных шлепанцах — все было очень строгое.

— Благодарю, — сказал Глеб, выставил вперед длин­ную худую ногу, пожал Петьке руку. — Знаешь, что гово­рил в такие моменты капитан Ван Тох из «Войны с саламандрами»? «Thanks [1] , черт побери!» Я поиздержался, купил китайскую авторучку, семь пятьдесят всего, зато вещь, перо золотое. На, подержи.

1

Спасибо (англ.).

Но подержать не дал, повертел, поиграл блестящим на­конечником перед глазами и сунул ручку в карман пиджа­ка. Не очень и надо было — таких ручек в магазине хоть сотню бери. Петька зайдет как-нибудь, рассмотрит хо­рошенько. А потом подкопит денег...

— Знаешь, пойдем-ка работнем. Говорят, корюшка реч­ку запрудила, у моста — котел. Бери сачок. — Глеб продел лохматую голову сквозь толстый спортивный свитер. — Законно. После уроков каждый учащийся должен вдыхать кислород.

Пошли. Петька нес сачок, а Глеб рассказывал, как ка­питан Ван Тох подружился с саламандрами и научил их нырять на дно моря за жемчужными раковинами. Саламандры смешно кричали: «Ван Тох! Ван Тох!» — и броса­лись в капитана жемчужинами, как горохом. Интересно, конечно. Петька решил прочитать «Войну с саламанд­рами».

Море шумело холодно, неприютно; послушаешь — и морозцем прохватывает. Небо мутное тоже холодное, из такого неба в любую минуту может посыпаться снег. О сне­ге напоминают белые хрупкие забереги на речке, сухой ледок в тени домов. А позавчера Петька чуть не заплакал — так жалко стало лета. Всем классом они ходили на рыбокомбинат: проводился урок-экскурсия. Им показали хо­лодильник. В холодильнике было теплее, чем во дворе, пах­ло свежей рыбой, теплым берегом.

Спустились под мост, отыскали уловное место. Рыбаки взмахивали сачками ниже у забора рыбокомбината. Оттуда несло дымком костра.

— Труш,— сказал Глеб, — давай снасть.

Он сунул сачок в глубокую яму, где кружилась, взбуг­ривалась и щелкала пузырями вода, поводил проволочным ободом, будто нащупывая что-то на дне, и, как поварешку, выхватил сачок из воды.

В сетчатом мешке шелестела, сыпала чешуей корюшка. Глеб вытряхнул ее на песок — сильно запахло свежими огурцами — и снова метнул в яму сачок. Корюшка стыла на песке, умирал ее цвет, умирал запах. Глеб черпал и чер­пал, потом заморился, отдал сачок Петьке. А когда и Петь­ка стал утирать рукавом пот со лба, решили кончать. Рыбу уложили в обледенелый, застекленевший сачок, Глеб пере­кинул его через плечо, пригнувшись почти до земли, полез в гору.

На мосту отдохнули и пошли потихоньку, разгова­ривая.

— Вот корюшка, — говорил Глеб, размахивая рукой, — маленькая рыбешка, а вкус что надо. Все ее едят: и мы с то­бой, и твоя учительница, и капитаны дальнего плавания, и летчики... И космонавты будут кушать, только дай. Под­жарить бы на сливочном масле — и сюрпризик. Небось ничего такого и не нюхали. Как думаешь? То-то. Вот бы благодарили. А нам что благодарность? Нам бы в космос. Примите... и т. д., не подведем.

У киоска закоченелый, скрюченный старик торговал семечками; он уже не предлагал свой товар, лишь жалоб­но улыбался, заглядывая в глаза прохожим.