На балу удачи
Шрифт:
Пиллс и Табе - очень модный тогда дуэт - исполняли многочисленные популярные песни, в том числе прелестную "Спи на Сене" Мирея и Жана Ноэна. Они объездили всю Америку с востока на запад и делали повсюду огромные сборы, тогда как моя скромная персона даже известна не была за пределами Франции. Естественно, что вся программа держалась на них. Тот факт, что в рекламе говорилось лишь о них, кажется мне сегодня вполне справедливым. Но тогда я находила это чрезмерным и, не стесняясь, высказывала свое мнение за кулисами в надежде, что оно дойдет до тех,
Дабы подчеркнуть свой протест, я каждый вечер устраивала - не очень, правда, шумную - демонстрацию, проливавшую слабый бальзам на мои раны: после своего выступления я покидала театр. Таким образом, я ни разу не слышала их песен. Думаю, что Пиллса и Табе это не слишком огорчало. В свою очередь они избегали меня и не приходили в театр во время моего выступления. Таким образом, и они никогда не слышали меня. Я была для них только именем, да притом еще маленьким, человека... со скверным характером!
Я встретила Жака снова в Ницце в 1941 году и на сей раз пошла его слушать. Мое предубеждение к нему давно прошло, и теперь мне пришлось признать, что тогда, в Брюсселе, я была несправедлива.
В общем, он мне очень понравился, и, когда мы с ним разговаривали, мне показалось, что и я правлюсь ему. Он не говорил этого, но глаза бывают красноречивы! К сожалению, ни он, ни я не были тогда свободны...
Несколько лет спустя мы оба оказались в Нью-Йорке: Жак выступал в одном кабаре, я - в другом. Время от времени мы встречались у общих друзей - с радостью и одновременно с чувством какой-то неловкости, причем разговаривали лишь на профессиональные темы. Я читала в его взгляде другое, и, полагаю, он видел в моем то же самое, но ситуация оставалась прежней. Видимо, час, когда мы сможем пойти с ним по жизни одной дорогой, еще не наступил...
По возвращении во Францию я узнала, что Жак развелся. Вскоре и я стала свободна.
В тот день я сказала себе, что знаю на свете двух свободных людей, которые скоро могут соединить свои жизни.
Не знаю только, каким путем судьба сведет нас вместе.
После долгих гастролей по Южной Америке Жак возвращался на теплоходе "Иль де Франс" во Францию вместе со своим американским импресарио Эдди Льюисом, который после смерти Клиффорда Фишера выполнял эти же обязанности и во время моих гастролей в Америке.
Однажды на теплоходе Жак напел ему мелодию песенки и спросил:
– По-вашему, Эдди, кому я должен ее отдать?
– Никаких сомнений! Только Эдит!
– Мне очень приятно это слышать, ибо я писал, думая о ней. Но мы едва знакомы, и я не посмею сам предложить ей свое сочинение.
– Об этом не беспокоитесь, Жак. По приезде в Париж я все организую.
Едва устроившись в гостинице "Георг V", Эдди Льюис звонит мне.
– Мне нужно непременно познакомить вас с одним человеком, который написал для вас восхитительную песню. Когда вы можете его принять?
Мы договорились о встрече на завтра. По своему обыкновению я пришла с опозданием, и кого же я увидела в своем салоне вместе с пианистом? Конечно же, Эдди Льюиса и Жака Пиллса! Я замерла от неожиданности. Значит, человек, который написал для меня песню,- он!
Придя немного в себя от удивления, я направилась к Пиллсу и немного недоверчиво сказала:
– Значит, вы пишете песни?
– Конечно! Со времен лицея...
– Я этого не знала. Что же это за песня, которую вы хотели мне показать?
Я горела от нетерпения услышать ее. Не только потому, что Льюис назвал ее "восхитительной", но также и оттого - признаюсь публично,- что никогда не пела песни, написанные людьми лично мне несимпатичными, и, напротив,- обожала исполнять произведения своих друзей. Быть может, глупо, но это так! Впрочем, никем не доказано, что это настолько уж глупо, как может показаться с первого взгляда.
Я знакома с одним очень образованным человеком, который утверждает, что у великого поэта не может быть физиономии подлеца. А если это так, почему бы мне не думать, что именно мой инстинкт неизменно предохранял меня от людей, которые не могли написать мне хорошие песни - не из-за отсутствия таланта, а потому, что между нами не было никакого родства душ?
После некоторого замешательства Жак ответил с явным смущением:
– Если позволите, название я вам скажу позднее. Боюсь, что оно может показаться вам слишком... откровенным. Что касается песни, то я написал ее для вас в Пунта-дель-Эсте, одном из самых прекрасных городов Уругвая.
– Слова и музыку?
– Нет, только слова. Музыку сочинил мой аккомпаниатор Жильбер Беко, у него большой талант.
Пианист заиграл, и Жак спел мне "Я от тебя без ума".
Я от тебя без ума
Уж тут ничего не поделать!
Избавиться б рада сама,
Но рядом ты ночью и днем,
В сердце живешь ты моем,
И тут ничего не поделать...
Я от тебя без ума
Уж тут ничего не поделать.
В сердце живешь ты моем
Лето, весна ли, зима.
Чувствую губы твои
Вечером, ночью ли, днем.
И тут ничего не поделать:
Я от тебя без ума!
Я была очарована. Во-первых, песней. Действительно, восхитительной. Чтобы в этом убедиться, не надо было слушать ее дважды. Но также и самим исполнением Жака, которое оказало непосредственное влияние на характер моего собственного. Когда я позднее стала петь эту песню, я в точности копировала Жака.
В тот вечер Эдди Льюис и Жак обедали у меня.
На другой день Жак пришел снова и послезавтра - опять. Песенку, конечно, надо было отрепетировать, отшлифовать до конца! Нам случалось и теперь вспоминать наши встречи в Ницце и Нью-Йорке, но в эти минуты мы избегали смотреть друг другу в глаза. Мы много выезжали вместе, играя в дружбу, которой сами себя обманывали, но лишь в той мере, в какой сами того хотели.
Наконец наступил день, когда Жак сказал, что любит меня...
Немного позднее он предложил мне стать его женой.