На благо лошадей. Очерки иппические

Урнов Дмитрий Михайлович

На том же этаже в глубине коридора, на фоне окна, силуэтами виднелись двое. Один из них был Фрост. По своему обыкновению он молчал, как молча сидел, питаясь. Вслушиваясь в истошный крик, Фрост слегка раскачивался, словно читал про себя свои же стихи:

Деревья сплетены и гнут друг друга долу…

Стоявший рядом с ним человек (которого я сразу узнал), кричал ему в ухо: «Истина! Как быть с истиной?!».

– Кто это орет? – спросил Джо.

Иван Александрович Кашкин, «огонь на ветру», – так, по рассказам моего отца, дружившего с И. А., называли этого крикуна: рыжий и – непрестанный порыв.

Если по Пушкину, переводчики – это лошади, доставляющие чужую поклажу, то по этой шкале Иван Александрович занимал место исключительное, всеми признаваемое – творец нашего Хемингуэя. А нужно было жить и читать в наше время, чтобы представлять себе, что значило для нас это имя – Эрнест Хемингуэй. Когда газеты сообщили о его гибели, я испытал чувство личной потери, пошел на конюшню и предложил справить тризну. «Кого поминаем?», – спросил Коля Морин. «Мастера», – отвечал я мастерам. Хемингуэй обессмертил Кашкина. В романе «По ком звонит колокол» он дал его имя одному персонажу, еще до начала романа погибшему, но зато истинному герою. Сделал это Хемингуэй как бы в благодарность за все, что Иван Александрович предпринял ради его популярности в стране русских – то есть Тургенева, Толстого, Достоевского и Чехова, которых Хемингуэй с молодых лет усиленно читал и во многом брал для себя за образец. Встречаться они не встречались, и даже письма Хемингуэя до Кашкина не доходили: задерживала цензура. Еще одним переводческим творением, созданным при участии Кашкина, была антология американских поэтов ХХ века, куда вошли стихи Фроста, и вот составитель антологии и поэт, наконец, встретились в коридоре «Советской», и в гостинице задрожали стекла от кашкинского крика.

– Зачем он так надрывается, – спросил Джо, – о чем речь?

– Об истине.

У моего подопечного мои пояснения подчас вызывали в глазах испуг – не испуг, а все же выражение чего-то такого, тревожного. Джо, кажется, начинал опасаться за целость собственного рассудка. Не свихнулся ли он? С таким выражением лица он нередко меня выслушивал. Так, по дороге в «Восход» ему захотелось пить, и он спросил, нельзя ли достать воды со льдом. Я ему говорю, что с него будет достаточно одной воды. А ехали мы на машине через станицы, и было это в самом начале шестидесятых. Со льдом? «Не хотите же вы сказать, – отозвался Джо, – будто в этих помещениях нет всех удобств».

Подобный же обмен мнениями у нас с ним состоялся на ипподроме: возникла острая необходимость человеку куда-то пойти. В результате Джо испытал шок и лишь неделю спустя, глядя с лермонтовского утеса Бермамыт на Эльбрус и другие вершины Кавказа, пришел в себя и согласился со мной. Вот его собственные слова: «Перед лицом такой красоты можно обойтись и без туалетной бумаги».

А в первый раз такой взгляд я поймал на себе, когда наш американский гость только прибыл и ехали мы с ним из Шереметева по шоссе. Не зная ни слова по-русски, американец тем не менее ни о чем меня не спрашивал. Дело было ночью, в темноте возникали разве что дорожные знаки, которые он понимал без моей помощи.

40 – км до Москвы

60 – предел скорости в тех же километрах в час.

Над перечеркнутым «Р» Джо потешался, узнав, что у нас эта буква читается как R, однако объяснять ему, что это «ноу паркинг», не требовалось. Истолковал он без перевода и перечеркнутую загогулину, запрещающую поворот в неположенном месте. Но уже у въезда в столицу над дорогой, поверх шоссе, в небе колыхалось полотнище:

ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ

«А что это за знак?», – поинтересовался американец, не видавший прежде таких символов, однако, судя по тону вопроса, он не ожидал

услышать в ответ ничего чрезвычайного – вероятно, еще один дорожный сигнал, пусть даже ему не знакомый. Я же так и перевел, как на полотнище было обозначено, без эмоций. Просто довел до сведения моего спутника, куда ведут все дороги. Поставил его в известность о направлении дальнейшего следования, как раньше сообщил о расстоянии до Москвы. Тут Джо и посмотрел на меня тем взглядом, что я поймал на себе, сообщая ему, чего же добивался у его соотечественника друг-персонаж Хемингуэя. А каким взглядом старый поэт смотрел на кричавшего ему в ухо об истине, видеть было невозможно, потому что Фрост склонил голову и глядел в пол. Но поза его могла быть понята как выражение сомнения, следует ли такими вопросами вообще задаваться.

На другое утро мы вновь оказались рядом на ступенях у входа в гостиницу, но дальше наши пути расходились. Как неофициальный, но влиятельный посланник доброй воли Фрост летел в Крым повидаться с Хрущевым, а мы – в Краснодар, чтобы добраться до «Восхода».

Приз Мира

«Я откровенно изложил Хрущеву свою точку зрения».

Из мемуаров Рокфеллера

От гостиницы до бегов на машине не больше пяти минут, но уже пора было подавать на старт, а мы опаздывали. Совершалось нечто историческое. Впервые за все годы советской власти к нам прибыл «стандардбред», американский рысак, чтобы померяться с нашими резвачами на Приз Мира. А мы опаздывали! Мало того, Рой, владелец тракторного завода, сам же этого рекордиста Апикса, от Стар’з Прайда и Альмы, привез, и вот вместо того чтобы спешить, вдруг останавливается и начинает болтать с каким-то типом. На типа, только что в «Советскую» вошедшего, я и смотреть не стал. Отошел в сторону, дескать «Знать тебя не хочу и разговаривать с тобой не желаю!» Так и простоял, повернувшись к ним спиной, все время, пока они чесали языками, минут пять. Того гляди, опоздаем к историческому старту!

Наконец они распрощались. Глядя в спину задержавшего нас субъекта, я все же обратил внимание на его сутулые плечи и нос, длинный, как птичий клюв. Стоило с этой серой цаплей время терять! На лифте он не поехал, а пошел, точнее, мелкими шажками, словно трясогузка какая-то, побежал вверх по широкой лестнице. В памяти у меня застыл кадр – голубовато-серая фигурка, торопясь, взбирается вверх по красному ковру. А спрашивать, кто это был и о чем они трепались, я и не собирался. Какое мне дело до случайных встреч и всякой болтовни, когда совершается нечто историческое, и с минуты на минуту будут подавать на старт!

«Рокфеллер интересные вещи рассказывал», – заметил Рой, как только мы сели в машину и рванули на ипподром.

О том, что мог бы тогда своими ушами услышать, я прочитал спустя много лет у того же Рокфеллера в мемуарах. В тот неудачный момент, когда попался он нам на пути, в холле гостиницы, он возвращался из Кремля. Об этом по свежим следам он по-свойски и рассказал Рою, а тот, продолжая по дороге на ипподром говорить со мной, упомянул, что Рокфеллер делился с ним впечатлениями о беседе с Хрущевым. Но – оставались считанные минуты до звонка.

Стал бы Рокфеллер при мне откровенничать? Судя по его книге, он не делал из своих намерений секретов, провозгласив своим принципом откровенность. В мемуарах он так и писал, ссылаясь на опыт Ротшильда, что его задача – управлять миром не силой оружия, а денег. Миром необходимо управлять – в этом Рокфеллер был уверен.

Трехсторонняя политика

«Трехсторонняя Комиссия создана для обсуждения под эгидой США общих интересов».

Из книги «Элита и план мирового управления»