На благо лошадей. Очерки иппические
Шрифт:
– Но! Но-оё, дура! – вдруг услышал я крик, как будто кричали на лошадь.
– Чего тебе ещё, мать твою укуси? – в ответ раздался девичий голос. – Ошалел совсем. Пусти!
– А ты чего орёшь? – заметил мужской голос, и я узнал друга своего, табунщика Пашку Тяничева.
– Прими руки, а то я те двину! – крикнула девушка-конюх.
– Я те сам двину, – отвечал Пашка.
Она побежала от него под гору. Я вышел из тени. Пашка, увидев меня, обрадовался. Следя глазами пропадающую в темноте
– Тебе с ней надо попробовать. Рост невелик, это ничего. Будешь и маленькую вспоминать. А она насчет этого проста. Оч-чень даже проста.
Пашка серьезно и строго, как Бельфор, посмотрел мне в глаза и сказал:
– Надо! Надо!
А в тот раз вечером её всё не было. Пора уходить. Но едва сделал я несколько шагов, как раздался голос:
– А я уже давно жду.
Она появилась в дверях конюшни.
– Всё жду вас… жду…
– Да я ведь уже с полчаса тут!
– Я видела…
Мы постояли друг против друга.
Ты хочешь спросить… Не на-ада!
Издалека вместе с гармонью звал чистый голос. Явился ночной конюх. Не говоря ни слова, она бросилась от меня прочь.
– Чего ты собственно боишься? – спросил меня приятель-художник. Он жил тут же, на конзаводе, занимая комнату в покинутом доме.
– Я ничего не боюсь… Я…
– А чего же ты меня спрашиваешь? Такие вопросы всегда задают от страха.
– Чего же мне бояться?
– Этого я не знаю.
– Отказ получить?
– Если бы ты ещё и этого боялся, тогда грош тебе цена.
– Всё-таки ты мне скажи, чего, ты думаешь, я боюсь?
– Ты боишься простоты.
– Ты рассуждаешь вроде Пашки Тяничева.
– Кроме того, – не возражая и прищурясь от струйки дыма, которая задевала ему глаз, – ты очень боишься за себя.
– За себя?! Но чего? Точнее, как понимать – за себя?
– Очень, очень боишься! – неумолимо твердил друг.
– А ты сам ничего не боишься?
– У каждого свой страх и своё счастье.
– В чем счастье?
– Я не Пилат, – усмехнулся он, – чтобы отвечать тебе.
– Ты хочешь сказать – не Спаситель.
– Я этого не читал.
– Ну, а в чем всё-таки счастье?
– У всякого своё, – ответил он. – Вот у Ван-Гога было его оторванное ухо.
Оторванное ухо, мне казалось, объяснило всё на свете. «Вот у Ван-Гога было оторванное ухо!» – повторял я про себя, пока друг провожал меня до дверей, не выпуская изо рта сигареты.
Тем временем налегли тучи. Пошёл додждь. Но солнце пробилось, и трава заблестела.
– Леже! – воскликнул я.
– Красиво, – подтвердил художник.
Дождь быстро миновал нас. И как нарочно, мы с ней встретились. «Здраствуйте!» – она сказала, а я чуть
Уже через несколько шагов я легко и свободно положил ей руку на плечо.
– Не надо! – вскрикнула она, как от удара.
Отошла на несколько шагов и произнесла:
– Все вы проклятые жеребцы!
…Я заглянул в умолкнувшую конюшню. В глубине коридора на развязке стоял Бельфор.
– Ты меня любишь? Ты меня любишь? – говорила она жеребцу. – Маленький мой!
Одними губами жеребец взял её за платок на плече. И стоял так, не шевелясь.
– Чего ты хочешь?
Она достала кусок сахару. Положила на ладонь. Потом передумала. Взяла в зубы так, как я уже видел однажды. До половины сахар торчал между губами. Она чуть нагнулась и подставила губы с куском сахара жеребцу. Он потянулся к ней. Взял сахар. Она не разжимала ни губ, ни зубов. Оба не двигались.
Жеребец с шумом выдохнул из ноздрей воздух. Она провела рукой ему по шее, под гривой, тронула плечо и грудь. Рука её тянулась ощупью, потому что голова у неё была запрокинута. Запрокинутая голова выражала отчаянную решимость. Разжала губы. Сахар упал. Бельфор его не тронул. Она собрала рукой в горсть шерсть и шкуру и стиснула в ладони. Охватила шею коня насколько хватало у неё рук. Скользя лицом по гриве, опустила голову ему на плечо. Рука её двинулась дальше. У жеребца проступили от напряжения жилки от храпа к ноздрям, ноздри округлились, уши стали стрелками, блестели глаза.
– Хороший мой, хороший! – твердила она.
Гладила брюхо. Рука скользнула в пах. Тронула препуциальный мешок. Взяла penis. Она раскачивала его вправо и влево. Мерно. Жеребец весь выгнулся, тряс головой, у него, казалось, задрожали ноги.
– Маленький! Маленький ты мой! – повторяла она.
Она снова обхватила его за шею. Потом внезапно, подтянувшись на руках, раскинула ноги и стиснула своими ногами ему грудь. Она уместилась между шеей и грудью. Жеребец выгибался всем телом, убирал под себя живот. Конвульсивно дергал пахом. Она старалась уловить его ритм.
– Хорошо тебе? Хорошо?
В ту же минуту жеребец поднялся, насколько позволяла развязка. Он нес её на груди. Через мгновение он опустился. Она отняла руки. Ноги её сползли, комкая платье. Она отвязала повод и повела его в денник, поникшего, как простую рабочую лошадь, от тяжелых трудов ко всему безучастную.
– Нишатка! – раздался голос бригадира. – Мешки принимай!
– Ах, что б тебя, мать твою укуси! – крикнула она в ответ.
Счастливый случай