На богомолье
Шрифт:
Сколько времени она провела так, на земле, Мария не помнила. Даже воспоминание о Сереже, который должен был ждать ее во дворе, отступило на второй план. Вся ее душа одеревенела. Медленно, плохо сознавая себя, Мария встала на четвереньки, потом поднялась в полный рост и огляделась. Мимо нее все так же шли люди. Очередь к иконе двигалась медленно, но непреодолимо, как когда-то текла очередь к мавзолею Ленина. Мария решила тоже идти, и хвост очереди, уже извивающийся и тонкий, втянул ее за собой в ворота.
«Никто не сумел мне помочь, последняя надежда теперь на тебя, покровительницу всех матерей! — думала Мария. — Заступницу
Она вступила внутрь церкви, и ее обдало запахом разгоряченного воска, пламенем свечей. Очередь, руководимая умелыми служителями, выстроенная теперь в определенный порядок, двигалась к алтарю. Пение, доносившееся будто с небес, выворачивало душу. Руки и ноги у Марии задрожали, пальцы сковала холодная судорога — их невозможно было разжать, в то время как голова горела огнем, губы шептали молитву и вперемешку наивные короткие слова — мольбу о помощи.
Люди задерживались у иконы недолго — служители монастыря направляли поток верующих так, чтобы каждый пришедший мог высказать те слова, с которыми шел, приложиться к окладу иконы — сама она была спрятана под обычным оконным стеклом, — и тут же разворачивали людей назад, к другому выходу.
Спертый воздух, непрерывное бормотание верующих, густой голос священника и пение тонких женских голосов — все это оказало на Марию впечатление, близкое к дурноте. Изо всех сил впилась она ногтями себе в ладони, чтобы не упасть. Ее кулаки, покрытые красной шершавой кожей, с белыми выступами костей, напоминали спелые плоды, готовые разорваться от малейшего прикосновения. Но вот она приблизилась к иконе, остановилась и робко взглянула вверх. Блик стекла на темно-красном с золотом фоне не дал ничего увидеть.
«Она скрыла от меня свой небесный лик, потому что я недостойна!» — вдруг громом прогремело в душе Марии, но, инстинктивно повинуясь не ему, а интуитивному пониманию законов отражения света, Мария присела, а потом, наоборот, поднялась на цыпочки, пытаясь отыскать положение, откуда неприятный блеск стекла не будет виден. Другие люди стали уже наступать на нее. Она отчаянно задвигала головой, и наконец изображение Богоматери проступило: темное лицо с огромными глазами под неестественно большим сводом покрывала, украшенного жемчугом и камнями, смотрело прямо на нее. И не было в этих глазах ни сочувствия, ни соединяющей всех матерей боли. Они смотрели на Марию строго и осуждающе, проникая в самую ее суть, а маленький, такой же большеголовый ребенок со взрослым лицом, сидя у Богородицы на руках, словно жил отдельно от матери какой-то своей жизнью.
«Но что же я могу сделать?! Я так слаба, но я так стараюсь!» Слезы полились из глаз Марии, колени подогнулись, и, простирая руки к иконе, она уже готова была упасть перед ней. Тут же в мгновение ока двое зорких служителей как по команде подхватили женщину под руки и оттащили подальше.
Один стал на ходу обмахивать ее большим картонным листом, вырезанным наподобие веера, и дал попить какой-то сладковатой воды, попахивающей валерианой. Второй непрерывно, как шмель, гудел над ее ухом какие-то слова, сути которых Мария не разбирала, потому что в сознании ее неотступно темнели глаза Богородицы, а оба служителя между тем неумолимо продвигались вместе с ней к выходу.
Вдруг на миг показалось, что откуда-то налетело грозовое облако — так быстро и внезапно все стихло вокруг: замолчали у стены больные, бормотавшие молитвы, стихли у иконы шаркающие шаги верующих, в момент застыл на полуслове с открытым ртом служитель, тащивший Марию. Навстречу им из задней двери вышел высокого роста дородный церковный чин в торжественном облачении, с массивным крестом на вычурной золотой цепи, которым он направо-налево осенял раздвинувшихся перед ним верующих. Все перед ним не только замолкло, а будто уменьшилось в размерах: люди согнулись, служители прикипели к полу, и даже стены монастырской церкви будто уменьшились — настолько монументальными, серьезными и непроницаемо торжественными казались его лицо и фигура. И через секунду будто зашелестела листва перед дождем — среди верующих шепотом понеслись по цепочке церковное звание и имя этого человека.
С безумным лицом, в грязном платье, с растрепанными волосами кинулась Мария к нему, рысью рванувшись из рук служителей. Те онемели от неожиданности, потом бросились за ней, но она уже успела вылететь в проход перед высоким лицом и кинуться ему в ноги.
— Выслушай, батюшка! Помоги! — уже не плачущим, а глухим, яростным голосом сказала она, и почудилось всем в этом голосе не смирение, а звериный рык.
Ничто не шевельнулось в лице высокого гостя при ее словах — не двинулись ни брови, ни углы рта… Темные пронзительные глаза на миг остановились на согбенной фигуре распростертой перед ним женщины и поднялись куда-то к своим привычным тяжелым думам и высоким хлопотам. Благородная бледная рука, так же как и других, осенила Марию крестом, и служители уже поспешили снова подхватить женщину и убрать ее с дороги. Но вдруг какая-то тайная мысль остановилась на секунду в мрачных глазах, и спокойный, размеренный голос, обычно приводящий в трепет сотни и тысячи верующих, негромко, но весомо произнес в торжественной тишине:
— Терпеть надо, милая! Терпеть надо уметь!
Служители подождали секунду, не изречет ли высокое лицо еще какую божественную мудрость, но он медленно стал удаляться по своим делам, и они, втайне облегченно вздохнув, вынесли Марию наружу и положили за монастырской стеной на траву, после чего торопливо удалились, а Мария осталась лежать скрюченная, как была, со странно спрятанной под руками головой, с поджатыми ногами. Десятки людей в машинах и в палатках снова устраивались на ночлег, ворота монастыря закрыли, над каменными стенами и зеленой травой сгустилась ночная темнота, и в чувство Марию привел теплый, не сильный, легко шуршащий грибной дождик.
Тем временем жизнь во дворе старика шла своим чередом. Несмотря на дождь, он сам и приспособленный к делу Сережа складывали поленницу. Рубашка на Сереже промокла до нитки и темнела на спине и груди черными пятнами.
— Простудиться недолго! — с укором сказала Мария шедшему к дому с охапкой дров в руках старику.
— Ничего ему не сделается! Дождь теплый! — Старик аккуратно опустил дрова под навес у стены дома. — Все равно без дела болтается! Не привыкли теперь молодые работать! Еле заставил его помогать дрова складывать!
— Я сама помогу! — сказала Мария и легким движением руки направила сына в дом. — Сними рубашку и вытрись ее сухим концом!
Сын, обрадовавшись, побежал в дом, а она пошла вслед за стариком, наклонилась и поспешно стала собирать наколотые дрова, чтобы нести их в поленницу. Хотя на столбе болтался слепой фонарь под жестяным навесом колпака, во дворе было темно — она уже поняла, что хозяин маниакально бережет электричество. Площадка для колки дров лишь еле-еле освещалась неясным светом из окон соседнего дома: белели под ногами березовые чурки да тускло блестел воткнутый в чурбак тяжелый топор.