На богомолье
Шрифт:
Так же неясно и сумрачно было теперь в душе Марии. Все благолепие, вся красота, радость, стремление к празднику, которые сопровождали ее предшествующие недели, улетучились куда-то в темноту ночи, и теперь перед ней чернела мрачная дыра безысходности.
«И зачем я пошла сюда, в такую даль, с детьми и почти без денег? — думала Мария, механически собирая поленья, и не могла дать себе никакого вразумительного ответа. — Горблюсь теперь на этого паука, а у самой в огороде тоже непочатый край работы…» Она чуть не плакала, вспоминая свои заросшие сорняками грядки. Но ответ ей был теперь и не нужен, в голове тупо вертелась только одна мысль: как выпутаться из сложившейся ситуации, как прожить здесь еще несколько дней и как попасть домой вместе с Сережей и Сашей. «Ах, какую я навела бы тогда чистоту в доме! И выгнала бы надоевшего пьяницу мужа!»
Мрачная сила поднималась теперь из самой глубины существа Марии, она придавала ей уверенность, что жизнь еще можно повернуть к лучшему.
«Что мне терять, кроме своих цепей?» — вдруг всплыло из глубины памяти неясное воспоминание. И Мария будто увидела лозунг, написанный белой краской на красной материи, что висел над классной доской в школе, где проучилась она восемь лет. Она распрямилась, бросила поленья и, держась обеими руками за спину, прошла на веранду посмотреть, что делает Сережа. Он спал, свернувшись калачиком, прямо на голом старом матрасе, без подушки, и острые его локти и колени выпирали и белели в темноте, словно у брошенного котенка. Еще накануне Мария смиренно стала бы просить у деда какой-нибудь кусок материи, чтобы укрыть ребенка. Теперь она, широко растворив дверь, вошла в горницу и прямо подошла к самодельной вешалке, приколоченной за печкой в углу.
Старик в это время опять шумно пил чай с хлебом и сахаром вприкуску, наливая кипяток из французского чайника. Он всполошился, увидев Марию, даже встал и, чуть не опрокинув лавку, ринулся к ней.
— Куда это ты, тетенька? Куда?
Мария поняла, что в этом углу у него спрятано что-то ценное.
«Боится, что ночью ограблю его!» — подумала она.
— Не бойся! — поглядела она на старика. — Телогрейку возьму для мальца, только и всего!
— Господа на вас нет, ироды проклятые! Ишь богомольцы! — проворчал вроде бы про себя старик, но Мария поняла, что он успокоился, увидев, что она действительно взяла только старую телогрейку и куртку — подложить мальчику под голову.
«На печке он, наверное, богатство свое держит!» — мельком подумала она и вышла на веранду. А старик мелко дрожащими пальцами вновь налил себе чай, задумчиво поглаживая бороду и не думая стряхивать с нее крошки, запутавшиеся там еще много дней назад.
Она укрыла Сережу и снова пошла работать. Теперь аккуратная поленница уже выстроилась в темноте под навесом.
«Сейчас отнесу последнюю охапку — и спать. Хоть на полу. Спать, спать, спать…» — это слово казалось Марии таким желанным, таким благословенным. Она не слышала, как старик вышел во двор.
Спина болела, будто по ней проехались трактором. Мария напряглась и с неслышным стоном подхватила поленья. Привычный центр тяжести тела сместился, она, разгибаясь, сделала шаг назад, чтобы не упасть, и почувствовала, что сзади к ней прижимается что-то юркое, теплое, неприятное, и вдруг увидела, что две трясущиеся старческие руки обнимают ее за талию и лезут с боков к груди, пользуясь тем, что собственные ее руки заняты дровами.
«Терпеть надо уметь!» — вдруг всплыли в сознании громовые слова, услышанные недавно, хотя произнесены они были тихим голосом. «Терпеть! Да разве я мало терпела?!» Мария с грохотом бросила охапку на землю и замерла. Дрова раскатились по площадке отдаленным грозовым эхом.
— Бабонька, ты что? Не шуми, иди сюда! — услышала она вкрадчивый шепот и вздрогнула — так омерзительно было прикосновение к шее неопрятной, торчащей бороды.
Вырваться было непросто. Руки у старика хоть и тряслись, но оказались сильные, жилистые. Будто железные грабли впились Марии в бока.
— Погоди! Щас приду! Только оправлюсь, — задыхаясь сказала она в надежде выиграть время.
На миг цепкая хватка стариковских рук ослабла, то ли потому, что он не расслышал, что она сказала, а хотел расслышать, то ли действительно хотел ее отпустить на минутку, думая, что она все равно в его власти. Этого хватило, чтобы в одну секунду Мария оказалась у чурбака и выдернула топор.
— Ну, теперь подходи, паучина! — громко сказала она, поудобнее перехватив топорище. Муж своими запоями научил ее управляться и с топором, и с рубанком — пока он дрых в пьяном забытьи, ей приходилось делать всю мужскую работу по дому. И вдруг в первый раз в ее покорной, почти всегда склоненной голове возникла мысль силой потребовать свое, справедливо заработанное.
— Ну! Паучина! — снова громко сказала она. — Размозжить тебе башку или сам заплатишь мне за работу? Добровольно? — Она развернула плечи, подняла повыше топор, и глаза ее в свете поднявшейся вдруг луны сверкнули непокорно и грозно.
— Что ты, бабонька? Мы не договаривались о платеже! Я ведь только на постой вас пустил!
— Ах, на постой! — Мария решительно пододвинулась к нему ближе. Вид ее был воистину страшен. — Я свой постой уже на год вперед отработала! Заплати мне деньги! — Она подняла топор повыше.
Старик затрясся, забегал подслеповатыми глазенками, заюлил:
— Я заплачу тебе, бабонька, конечно, заплачу! Только ты уж меня пожалей! Не бери больно много, я ведь воевал! У меня и книжка есть! Мне и пенсию военную платят! — Он суетливо заерзал руками по карманам брюк, будто хотел предъявить Марии какое-нибудь удостоверение.
— Воевал! — На лице Марии выразилось презрение. — Совесть ты свою провоевал! А меня с сыном ты пожалел, когда пустым чаем поил? Ну, иди теперь в свой тайник, не прикидывайся!
Мария замахнулась топором, и ощущение у нее было такое, что если этот поганый старик сделает к ней еще один шаг, она, не сомневаясь, размозжит ему голову.
Это же понял и ее хозяин.
— Ты погоди, погоди, бабонька, не спеши! — приговаривал он, мелкими шажками отступая к избе. — Я тебе денег дам, награжу! Я и сам наутро собирался, думал, будут они уходить — вот и отблагодарю по совести, по порядку… а не захотят уходить — пущай у меня живут… — Старик уже оказался в хате за порогом, и Мария ловкими взмахами топора загнала его в угол к печке. — Погоди, погоди… — Он бормотал и втихую оглядывался по сторонам, будто еще надеялся отыскать путь к отступлению. Но Мария была значительно выше его и сильнее, и поэтому он, решив не дразнить ее больше, поднялся на несколько ступенек и стал шарить рукой на антресолях над печкой. Через несколько мгновений он вытащил оттуда весь измазанный штукатуркой старый пиджак и принялся тянуть время, рыться в его карманах. — Грабят вот на старости лет… — приговаривал он, — а я за вас жизнь свою клал… — Он наконец нашел потертый, довольно толстый бумажник и ковырялся в нем так, чтобы Мария не видела, сколько там лежит денег. Наконец, повздыхав и попричитав вволю, он протянул ей несколько десятирублевок.
— Ты издеваешься надо мной, гад? — холодно и твердо сказала Мария, не сделав ни малейшей попытки взять деньги. — Имей в виду — вот погреб, а вот топор! Пару раз стукну — минимум неделю искать будут!
— Сколько же тебе надо? — дрожащими руками замахал на нее старик. — Над фронтовиком измываешься!
— Гнида ты! — громко произнесла Мария. — Мальчонке еды пожалел, а хотел, чтобы я на тебя задаром, как батрачка, работала! Давай сюда триста рублей (это была ровно та сумма, которую она отдала доктору за операцию) и трясись над своими сокровищами дальше! Да шагу на веранду не ступай! Убью, даже не пикнешь!