На бывшей Жандармской
Шрифт:
— Я мигом, — Николка лихо щелкал замками портфеля и бежал выполнять поручения.
Портфель был Николкиной гордостью. С ним он смелее заходил в дома богатеев, невозмутимо шагал по ковровым дорожкам и под насупленным взглядом хозяина хлопал портфелем по столу.
— Вам бумага из Совдепа. Велено явиться…
…Чудно получается: попробуй раньше сунуться вот к такому пузану, живо бы по загривку схлопотал, либо пинка дали. Теперь все богачи в Николкиных глазах потускнели, пожухли. Прижала их новая власть. Так им и надо, толстосумам.
Зато
— Как, товарищ Николай? Трудно приходится? — спросил он недавно. Глаза от бессонных ночей усталые, но добрые.
— Ничего, товарищ Васьков, бегаю. Я — крепкий!
— Это хорошо. Советской власти нужны крепкие, выносливые люди.
Теперь Николка без устали носился по городу. Знал он, что за каждой бумажкой, за каждым пакетом — большое дело, важное, нужное для Советской власти. Вот недавно отнес он бумагу в депо — на другой же день железнодорожники выехали в лес рубить дрова. По другой бумажке содержателя извоза заставили эти дрова вывезти для больницы и школ.
Одно Николку огорчало: подошвы у пимов с каждым днем становились все тоньше. Совсем недавно были толстыми, теплыми. А теперь под ногой прощупываются все бугорки, а пальцы мороз пощипывает.
Ну ничего, он забежит как-нибудь вечерком к Ивану Васильевичу, попросит у тети Саши старый пим на подшивку. Они ни в чем ему не отказывают. И опять пимы как новые будут…
В Совдеп он возвращался с тощим портфелем.
— Николушка, озяб? А тебя чай ждет!
Секретарь Совдепа отодвигал в сторону бумаги, раскладывал пайки черного хлеба.
— Вот тебе сдобные пышки-пампушки. А это — сахар-рафинад, — шутил Годомский, извлекая из кармана крошечный пакетик с голубоватыми зернышками сахарина. Правда, чай от сахарина отдавал не то медью, не то железом. Но с мороза и такой был хорош. И черный хлеб казался вкуснее всяких пампушек.
…По вечерам в Народный дом валом валил народ. С шумом рассаживались на скамьях зрительного зала мастеровые люди в промасленных полушубках и тужурках, работницы и кухарки. Сложив на коленях руки, они терпеливо ждали, когда на сцене за столом с кумачовой скатертью появятся члены Совета депутатов. Всем хотелось послушать, как новая рабоче-крестьянская власть решает свои дела.
Приходили сюда и богатеи. Они держались от всех наособицу, с презрением оглядывали сидящих в зале, морщили носы и о чем-то шептались между собой.
Иногда кто-нибудь из них не выдерживал и с криком «Вы не правы!» выскакивал на сцену, начинал что-то доказывать, жестикулируя руками. Но его быстро заставляли замолчать насмешливые выкрики из зала.
На правах сотрудника Совдепа Николка не пропускал ни одного заседания. Он усаживался где-нибудь на галерке и караулил место для Ахмета. Тот приходил значительно позднее: надо было зажечь фонари.
— Чего говорят? — расспрашивал Ахмет.
— Разное… Опять дрова пойдут рубить… Паровозы остановились, топить нечем. Про хлеб…
— Про тех говорят, кому работы нету. Про бедных…
Часто на заседания прибегала Варька. Ее дедушка устроился работать сторожем в Народном доме, и у девчонки было хорошее заделье — приносить ему ужин. Она усаживалась неподалеку от ребят, сидела тихо, изредка поглядывая в их сторону.
Зато Николка вертелся, будто на шиле. Он то вскакивал и хлопал со всеми в ладоши, то поворачивался к Варьке, призывая в свидетели.
Под конец заседания у друзей начинали слипаться глаза. Но они упорно сидели и, прижавшись друг к другу, тихо посапывали носами. Когда в зале раздавались громкие возгласы, ребята просыпались и тоже кричали:
— Правильна-а!
— Эй, вы, заседатели, хватит спать. По домам пора, — расталкивал друзей Варькин дедушка Захарий. Иногда это было уже на рассвете…
Однажды, когда Ахмет, потирая озябшие кулаки, занял место возле Николки, в зал заседаний ввалились три бородатых здоровенных казака в дубленых полушубках. Не спеша поднялись они на сцену к столу президиума.
— Вот что, господа-товаришши, — вызывающе, с издевкой начал один из них, прервав очередного оратора. — Мы прибыли от нашего есаула. Велел он сказать, чтобы вы немедленно сдали оружие. Наши казачки подступили к городу. Ежели что, — камня на камне не оставим, в порошок сотрем и по ветру пустим. Что прикажете сказать есаулу? Ась? Не слышу? — казак приложил к уху ладонь и скосил глаза в сторону президиума. Остальные заухмылялись в бороды.
Некоторое время в зале стояла тишина.
— К черту твоего есаула! Понял, тварь?! — раздался гневный возглас из рядов.
— Не на пугливых напали!
— Вишь чего захотели?! Отбиваться будем! У нас есть чем встретить вашего брата!
Зал загудел множеством голосов. Председатель взялся за колокольчик.
— К порядку, товарищи! — и казакам: — Вы слышали ответ?..
И тут, гремя каблуками, в зал вошел вооруженный отряд в матросских бушлатах и бескозырках с ленточками, с винтовками за плечами. Все парни рослые, молодец к молодцу. От мороза уши и щеки были красными.
— Правильно, товарищи! Не сдадим город! Так и передайте своему есаулу! — закричал один из вошедших, сдергивая с головы бескозырку. — Пусть только сунутся! А ну, марш отсюда, собачьи шкуры! — матрос сжал кулаки и медленно пошел на казаков.
Люди в зале закричали, засвистели, затопали.
— Гони их в шею! Гони!
— Это контра, казаки-то, — крикнул Николка Ахмету и тоже затопал ногами. У него для всех врагов Советской власти, для богатеев, господ в пенсне, которых называли эсерами и меньшевиками, для казаков, было одно определение — «контра».
Между тем посрамленные казачьи парламентеры, что-то крича и размахивая руками, спустились со сцены и гуськом направились к выходу. Сидящие в президиуме поднялись навстречу людям в бескозырках.