На бывшей Жандармской
Шрифт:
— Слыхал? Царя прогнали, — сообщил Федя, подбегая к Ахмету.
— Ага! А Николка-та вон, гляди!..
Рассылка тоже увидел ребят.
— Здорово его, царя-то? Взяли и… по шапке! А? — закричал он, выбегая из колонны. — Ладно, пусть идут. Догоню после. Пойдем, поглядим.
Город волновался. Казалось, в этот день никто не усидел дома, все высыпали на улицу. Одни забрались на высокие крылечки, на уличные тумбы и кричали: «Урра-а!» Другие стояли молчаливыми кучками. На растерянных лицах так и застыл немой вопрос: «Как
По запруженному людом Большому тракту друзья добрались до кинематографа. Здесь толпа стояла плотной стеной. Толстый человек, взобравшись на каменную тумбу, выкрикивал тонким голосом:
— Братья! Нет больше царя-кровопийцы! Мы все — дети свободной России и теперь плечо к плечу пойдем вместе к светлой жизни. Да здравствует свобода! Ура, господа!
Взмахнув еще раз короткими руками, он скатился с тумбы и исчез в толпе.
— Эх ты, «дите свободной России». Пищал-пищал, слов издержал много, а путного ничего не сказал, — угрюмо проворчал стоящий рядом с ребятами бородатый мастеровой.
На тумбу встал длинный гражданин в пенсне и принялся колотить себя в грудь костлявыми кулаками:
— Все это не то, господа, что мы с вами слышали здесь. Надо не говорить, а действовать. Мы должны присягнуть Временному правительству в своей верности…
— Какому еще правительству? Царское сбросили, так Временное объявилось!
Народ кричал, волновался.
Вперед протолкался молодой рабочий, снял с головы шапку и потряс ею в воздухе. Надо лбом рассыпались смоляные кудри.
В нем Николка признал дядю Степана.
Кузнец дождался тишины и заговорил о том, что революция еще только начинается и что господа обманывают народ, обещая свободу, равенство, братство. Какое может быть равенство у богатого с бедным? Теперь хозяева вместо царя Николая кровавого поспешили создать свое правительство, Временное. Они решили захватить Россию в свои руки, еще туже затянуть петлю на шее рабочего человека.
Николка смотрел на дядю Степана и не узнавал его. Всегда спокойный, он говорил гневно и громко, потрясая рукой с зажатой в ней шапкой, словно кому-то угрожал.
— Этот вроде ладно толкует. Наш, видать, человек-то, — одобрительно переговаривались замазученные мастеровые, проталкиваясь ближе к оратору.
— Долой смутьяна! — взвизгнул какой-то господин. Но на него прицыкнули, и он замолчал.
— Ти-хо! Большевик говорит. Не тарахти…
— Товарищи! В столице создано еще одно правительство, наша родная пролетарская власть — Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов во главе с вождем революции Лениным! Я предлагаю послать ему приветствие, телеграфировать, что будем его поддерживать. Согласны?
Над толпой прокатилось многоголосое «Ура-а!» По рукам пошла шапка, в которую рабочие и солдаты бросали монеты на телеграмму в Питерский рабочий Совет.
— Дай мне пятак. Потом отдам, — попросил Федя.
Ахмет загремел ящиком со щетками, где у него лежала баночка с заработанными медяками.
— И тебе дам, — предложил он Николке. Ахмет был счастлив, что может выручить друзей. Он достал три пятака.
Целый день ребята бродили по городу. Долго глазели, как с одного большого дома топорами и молотками сбивали огромный золоченый герб с двуглавым орлом и царской короной.
…Поздно вечером прибежал Федя домой.
— Там в городе бенгальские огни пускают. Как засияет, светло будто днем! — возбужденно рассказывал он. — А у жандармов наганы отнимали. Они ка-ак пустятся бежать! Какой-то дядька кричит: «Бей царских прихвостней!» Весело! Музыка играет, барышни пляшут…
Ночью Федю разбудил разговор матери с отцом.
— Молчишь, все думаешь… Или не рад? — мать подсела на лавку возле отца. Он задумчиво курил и смотрел куда-то в сторону.
— А?.. Как не рад! Только царь — это еще не все, полдела. Видела, как сегодня господа ликовали? Еще драться придется. До нашей победы, до пролетарской.
— Неугомонный ты у меня, — вздохнула мать.
— Папа, мне надо пятак Ахмету отдать, — поднял Федя с подушки голову. — Я у него сегодня взял.
— Что же ты купил?
— Это в Питер, на телеграмму…
— Чего-чего?!
Федя долго и путано объяснял, что говорил кузнец Степан возле кинематографа и как потом люди бросали деньги в шапку.
— А у меня денег нету… И у Николки нету…
Отец присел на кровать и стал гладить сына по голове, пока тот не уснул.
Иван Васильевич долго еще ходил по горнице, о чем-то думал. Потом остановился возле спящего:
— Подрастают большевики! Добрые хлопцы…
„Послужи людям…“
Трудно было разобраться Николке в том, что происходило на заводе. Первые дни после «праздника», когда люди ходили по улицам с флагами и пели новые песни, рабочие поздравляли друг друга. То и дело слышалось: «Прошла коту масленица! Теперь вся жизнь по-новому пойдет!»
Мастера тоже будто подобрели. Рабочих навеличивали «братцами» и разговаривали с ними, как со своей ровней. Даже сухарь и неулыбка конторщик несколько раз назвал рассылку «Николка!», вместо обычного «Эй ты, раззява!».
— Войне конец должон быть! Замирение скоро! Да и кому воевать-то, раз царя больше нету.
— А царь-то и не воевал, он сидел на своем троне в золоченом дворце да вина пил заморские.
— Мало что сидел. А войска-то чьи? Царевы. То-то.
Такие разговоры Николка слышал не раз.
— Скорее бы уж наши кормильцы домой вертались, пока не сложили буйны головушки, детей не осиротили, — вздыхали солдатки.
«Праздник» кончился в день первой получки.
— Это как же? Царя нет, свобода, равенство, а в расчет шиш да штрафы…