На бывшей Жандармской
Шрифт:
— Нет, еще осталось, — бойко отвечал Федя.
— Завтра соберем, — добавляла Марийка. Потом оба в голос: — Есть хотим!
— Крепче спать будут, — замечал Иван Васильевич, с удовольствием наблюдая, как ребята с жадностью набрасывались на еду.
Однажды утром Федю разбудил колокольный звон. Федя вскочил с постели и в теплой куртке нараспашку поспешил за ворота.
По улице бежали женщины, семенили старики. Впереди орущей ватагой неслись ребята, мальчишки и девчонки. И все в сторону привокзальной церквушки.
На колокольне изо всех сил старался
— Что такое? Пошто в будний день зазвонили? — удивлялись жители поселков.
— Кто его знает?
— Вот притча…
Народу возле церкви собралось! Воробью не проскочить. Но Федя сумел пробраться к церковному крыльцу с каменными ступенями.
В праздничные дни ступени занимали нищие — слепцы, калеки, бездомные старики и даже дети. В то утро нищих не было. Возле церкви толпились церковные певчие с намасленными до блеска волосами, полицейские. Попы в праздничных ризах — широченных балахонах без рукавов из бордового и малинового бархата с золочеными узорами — держались кучкой, наособицу, и о чем-то вроде спорили.
Тут же топтались разодетые лавочники, лабазники, купцы и с чем-то поздравляли друг друга, вроде все были именинниками. Какая-то барышня в беличьей шапочке без конца доставала из муфты кружевной платочек, подносила его к глазам, а сама плакала и смеялась.
— Хоругви выносят, гляди-ка! — ахнули в толпе.
Старики и старухи понесли из церкви потемневшие от времени иконы на длинных палках — хоругви. Попы замахали кадилами, от которых растекался по воздуху сизый дым.
Какая-то сухонькая старушонка в черном полушалке, подвязанном «под губку», уцепилась обеими руками за длинную палку, на верхнем конце которой был закреплен стеклянный фонарь с горящей свечкой.
Ноша была тяжела для старухи. Ноги ее путались в мокром от талого снега подоле длинной юбки, заплетались, отчего пламя свечки прыгало. Но бабка никому не отдавала фонарь, словно за это она попадет прямо в рай. Лицо ее было торжественным, как у девы Марии на иконе. Только та помоложе и покрасивее.
Полицейские расчищали проход.
— Не напирайте, господа, отойдите малость в сторонку, — больше упрашивали, чем приказывали они.
— Ишь ты, какие ласковые! Даже нас господами навеличивают. Чудно, — недоумевали в толпе, вытянувшейся по обе стороны улицы.
— Вроде и праздника по святцам нету. Чего это они?
— Царя, слышь, скинули…
— Царя-а?! Как же это? Батюшки-светы!
— А так! Скинули и все. Не нужон больше.
Невероятная весть о том, что царя больше нет да вроде не будет, в момент облетела всю церковную площадь. Толпа заговорила, заволновалась. А мимо плыли хоругви. Впереди, размахивая кадилами, шло духовенство. Ветер шевелил длинные до плеч волосы попов. У некоторых они были заплетены в косички и смешными хвостиками торчали из-под островерхих шапок-камилавок.
И у всех — у попов, у церковных певчих, у полицейских, у господ, у барышень — на груди топорщились красные банты.
— Бо-оже, царя-а хра-а… — затянул было по привычке запевала церковного хора. Но увидев перед носом увесистый кулак полицейского, захлебнулся на полуслове.
— Какой тебе царь, дура? Другое надо, — тихо, но зло буркнул страж порядка.
— Мала-мала ошибку давал: вместо «ура» «караул» кричал, — насмешливо заметили в толпе.
Федя бежал стороной улицы вместе с другими ребятами поселка, стараясь не отстать от сверкающей иконами и хоругвями головы шествия.
С Торговой улицы, ведущей к заводу, раздалась громкая песня. Мелодия была Феде знакома: ее иногда вполголоса напевал отец.
— …В царство свободы доро-огу грудью проложим себе… — разобрал он слова.
Наперерез шествию двигалась колонна рабочих, в которой Федя увидел отца.
— Папа, царя прогнали! — сообщил он, подбегая.
Полицейские кинулись навстречу колонне, стараясь преградить путь.
— Остановитесь, господа! Дайте пройти… Становитесь в хвост. Сюда, сюда…
— В хво-ост?! Вот тебе и свобода! Фюить, — присвистнул кто-то из рабочих.
— Вперед, товарищи! — громко выкрикнул Кущенко. Церковное шествие было смято людской волной. Поникшие хоругви еще некоторое время качались, словно в нерешительности над толпой, потом поплыли обратно.
Только тощая старушонка с лицом великомученицы еще долго волокла свой фонарь с оплывшей свечкой.
Колонна рабочих все росла. Возле станции к ней примкнули железнодорожники. Замасленные форменные фуражки путейцев смешались с рабочими кепками.
Федя шел впереди, держа за руку отца, и улыбался. Ему нравилось все: и то, что он шагает вместе с отцом, и что идущие навстречу экипажи сворачивают в стороны.
— Сво-обода! Равенство и братство! Урра-а! — надрывался какой-то румяный купчик в собольей шапке и хлопал себя по бедрам, стараясь вышагивать в ногу с рабочими.
— Видал, и они о равенстве…
— Тут уж кто кого перекричит…
Восторженные крики купчика потонули в новой песне.
Три пятака
Ближе к центру города рабочие пошли медленнее, а потом и вовсе затоптались на месте. Здесь, в господской части, праздновали свободу хозяева больших каменных домов с крепкими, на семи замках, воротами. Они ликовали, обнимались, поздравляли друг друга. Всюду слышалось: «Да здравствует свобода!», «Русь без царя!», «Равенство и братство!» На меховых отворотах дорогих шуб красовались алые банты.
Вместе с грубыми рабочими сапогами месили талый снег господские хромовые, блестящие калоши, щеголеватые ботинки с пуговками.
Пока шли быстро, Федя разогрелся. А теперь от долгого топтания на месте под куртку пролезла противная дрожь.
— Нос у тебя посинел. Замерз? — спросил отец.
— Маленько…
— Что же мне с тобой делать? Э-э, гляди-ка, и твой дружок здесь. Иди к нему. Потом домой вместе вернетесь, — Иван Васильевич указал на Ахмета, который со своим ящиком топтался невдалеке.