На бывшей Жандармской

Цуприк Нина Васильевна

— Сперва в сборку… потом в литейку… Отседова на почту сбегаю… туда… сюда…

Определив маршруты, рассылка помчался, сверкая босыми пятками.

Торопить его не надо. Он и так ничего не умел делать медленно. Недаром рабочие в мастерских звали его в шутку веретеном. Только начальству трудно угодить. Когда Николка в первый день перепутал бумажки, конторщик надавал ему подзатыльников и обозвал раззявой. С той поры сколько ни старался, а затрещины перепадали частенько.

Правда, однажды Захар Никифорович посулил:

— Вот побегаешь

лет десяток, как я когда-то бегал, — в писари переведу. — А на святую пасху дал двугривенный из собственного кармана. За усердие.

Николка вежливо поблагодарил, а про затрещины лучше не думать. Терпел и старался изо всех сил. И не для того вовсе, чтобы стать писарем. Не собирается он всю жизнь бумажки перебирать, штаны просиживать. Не-ет, не забыл он обещание Ивана Васильевича — выучить его на токаря.

— Вам распоряжение, господин мастер. Из конторы.

Рассылка подавал бумагу, стараясь показать, что это сейчас важнее всего, и терпеливо ждал.

— А тут фамиль свою поставьте. Захар Никифорович так велели, — на столе мастера появлялась конторская книга для росписи.

На обратном пути с почты Николка завернул в лавочку, купил колбасы для служащих конторы. Это тоже входило в его обязанности.

От колбасы шел аппетитный дух. Но, боже упаси, чтобы Николка съел хоть один довесок! Этой вольности он себе никогда не позволит. Если угостят, — другое дело.

Сколько рассылка выбегал верст, сосчитать трудно. Вернулся в контору незадолго до обеденного перерыва, положил на место книгу и вышел на крылечко. Из окон его видно, кому надо, позовут.

Здесь же, на ступеньках, часто сиживал кучер управляющего Яшка. Носил он атласную косоворотку огненного цвета, расшитую по подолу и вороту диковинными цветами и подпоясанную алым гарусным пояском с кистями. На голове кучера такая густая копна волос, что и грабли не протащишь. Видно, волосы доставляли Яшке немало хлопот: он пятерни из головы не выпускал, все скреб затылок. А лицо у Яшки черное, как головешка. Только зубы белые, блестят.

Службу свою кучер нес исправно, рысаков держал в теле и считал себя на заводе чуть ли не вторым лицом после управляющего. Держался высокомерно, ни с кем не здоровался, вроде никого не узнавал.

Николка его терпеть не мог. Когда Яшка однажды, не глядя на рассылку, приказал:

— Эй ты, сбегай за папиросками, — Николка презрительно плюнул через щербину во рту, буркнул:

— Сам сбегаешь, не велик барин.

Яшка страшно рассвирепел. Он вскочил на ноги, размахнулся, чтобы ударить изо всей силы рассылку. Но тот ловко увернулся, и Яшка, потеряв равновесие, покатился вниз по ступенькам.

— Убью! — закричал кучер не своим голосом.

С той поры Николка старался держаться от Яшки как можно дальше. Вот и сейчас, завидев его на верхней ступеньке, Николка уселся на самую нижнюю.

— Эй, рассылка! Позови мастера Жарикова в бухгалтерию. Ведомости надо сверить, — свесил из окна голую, как колено, голову счетовод.

— Бумажки не будет, Пал Титыч? — сорвался с места Николка.

— Не будет. На словах передашь.

Мастерская рядом, но рассылка по привычке полетел «пулей». Он радовался, когда его посылали в механическую. Там он всегда старался подойти к Ивану Васильевичу, посмотреть, как тот работает. Всех в механической Николка уже знал по имени и отчеству. Его тянуло к этим людям, из рук которых выходили диковинные штуки.

— Здравствуйте, дядя Андрей!

— Бог в помощь, дядя Савелий! — приветствовал он, пробираясь по заваленному металлом проходу.

Станочники кивали вслед головами, не отрываясь ни на секунду от работы. Каждый из них чувствовал на себе придирчивые глаза мастера Жарикова из-за стеклянной стены небольшой конторки.

В руках у Жарикова замусоленная записная книжка, о которой помнили все.

— Эй, ты, больно часто куришь. А ты шевелишься, как дохлая муха. У меня тут все записано, — тряс мастер в конце смены своей книжкой перед замеченными.

Рабочие плевали мастеру вслед, обзывали его между собой «иудой» и «живодером». А по субботам в конторе ставили свои каракули и крестики в ведомости с жирной графой «за нерадивость».

По мастерской Николка шел медленно. Как бы ему хотелось тоже склониться над станком, чтобы золотые искры летели во все стороны из-под резца!

Мастера Жарикова Николка нашел возле самого большого станка, на котором работал Кущенко. Токарь закреплял огромный маховик для обточки. Ему помогали другие станочники.

— Поживей шевелись, ребята! Без этого маховика у господина Степанова мельница не работает, — поторапливал Жариков, размахивая короткими руками, вроде тоже помогал. Его широкое лицо было грязным.

— Вас Пал Титыч в контору звали! — выкрикнул Николка, подбегая к мастеру.

— Поворочался бы сам господин Степанов со своим маховиком, будь он трижды неладен, — громко сказал один из рабочих, когда Жариков ушел. — В нем, в маховике-то, поди-ка, пудов тридцать весу, не меньше.

Николке хотелось побыть хоть немного возле Ивана Васильевича. Мальчик смотрел, как токарь, обливаясь, потом, завинчивал гайки на длинных болтах. На больших руках Кущенко вздулись тугие мускулы. Наконец, маховик прилип к патрону.

— По-шел, голубчик! — проговорил Иван Васильевич и подмигнул Николке, словно приглашая порадоваться окончанию трудного дела. «Видал, мол, как мы его одолели?» Николка в ответ закивал головой: «Вижу, здорово получилось».

Маховик словно ожил и начал медленно вращаться. В его обод острым зубом ткнулся резец, посыпались чугунные крошки.

В это время тоненько, будто нехотя, запел заводской гудок, разрешая рабочим ненадолго выйти из пыльных мастерских и пообедать. Остановились станки, прекратился гул, слышнее стали человеческие голоса. Закопченные, усталые, выходили рабочие на свежий воздух, на солнышко.