На бывшей Жандармской
Шрифт:
— Перекусим, братцы, чем бог послал.
— Надейся на бога, да сам не плошай. А не заработаешь — кулаки кусай, — переговаривались они.
Иван Васильевич старательно вытер куском ветоши руки.
— Как живешь, Мыкола? Бегать еще не надоело?
— Ничего, дядя Иван, ноги-то не купленные.
— Потерпи еще немного. Будет шестнадцать, возьму тебя в ученики. Я ведь про тебя помню.
Рассылка даже подпрыгнул от радости. Ух ты-ы! Скорее бы пролетели эти три года…
— Знаешь что, Мыкола? Дело у меня к тебе.
—
— А ты догадливый. Надо, брат, слетать. Хлопец ты надежный.
От похвалы парнишка зарделся, даже уши стали красными.
Иван Васильевич оглянулся. Николка тоже посмотрел вокруг, присел: нет ли кого за станками. В мастерской они были одни.
Кущенко достал письмо в сером конверте.
— Вот, Мыкола, отнеси в почтовую теплушку Афанасию.
— А-а, вашему брательнику? Знаю. Давайте.
— Погоди ты, суета! Не простое, секретное… Понял?
Николка быстро сунул письмо за пазуху, плюнул на ладони, пригладил вихор.
— Я побежал.
— Одна нога здесь — другая там. Потом вместе обедать будем.
Надежный хлопец
От плужного завода до станции, если бежать хорошей ездушкой, то за десять минут будешь на месте. Но и за этот короткий путь в Николкиной беспокойной голове перебывало много разных мыслей. Он давно краем уха слышал, что Иван Васильевич занимается какой-то «политикой», за которую ссылают в Сибирь, сажают в тюрьмы. А в конторе часто говорили, что де Кущенко «мутит народ» и по нем давно плачет каторга.
Говорили и про других. Недобрым словом поминали кузнеца Степана, литейщика Парамонова, модельщика Ракова, кого-то из молодых парней. Но Ивана Васильевича называли самым главным смутьяном…
Однажды конторщик послал Николку на поляну, где рассаживались на обед рабочие. Велел послушать, о чем там толкуют. «После доложишь»…
Ходил Николка. Про войну говорили, ругали ее. Только рассылка не стал докладывать конторщику. Лишь принес газетку с портретом бравого генерала с длинными усами.
— Сам видел, читали…
Конторщик сморщился, как от зубной боли, рассылку обозвал болваном и раззявой, а газетку швырнул в угол.
Виновато хлопая белесыми ресницами, Николка думал про себя: «И знаю, да не скажу!»
Больше рассылку не посылали подслушивать. Зато он сам частенько подсаживался к рабочим возле механической. И не отказывался, когда угощали:
— Николай Николаевич, поешь-ка щей. Хоть и пустые, да горячие.
Заверни он сейчас с этим письмом в контору — похвалили бы, отблагодарили. Да только не дождутся!
Об этом думал Николка по пути к станции и радовался: никому другому не доверили столь важное тайное дело, только ему. Напрасно конторщик ругает его болваном: добрые люди человеком считают.
— Эй, дырка? Куда топотишь? — раздался насмешливый окрик.
Следом пылил по дороге конопатый Матюшка, сын железнодорожного стрелочника.
Кабы Николка не находился при важном поручении, ни за что бы не простил Матюшке обидного прозвища. Из-за него теперь всю жизнь приходится сверкать щербиной во рту. Матюшка головой выбил ему зуб во время воскресной драки между ребятами Колупаевского и Мухоморовского поселков.
Когда Николка явился на работу с синяками и шишками, Иван Васильевич долго распекал его возле мастерской:
— Чего не поделили? Это вас купчики-буржуйчики стравливают, как петухов, для своей потехи. У вас, молодых пролетариев, должна быть такая же дружба, как у рабочих… Солидарность!
Николка дал слово не драться с тех пор.
— Ты что, мухомор червивый, по нашей улице ходишь? Щербатик! Хошь я тебя по шее крапивой настегаю? — не унимался Матюшка.
Николка обернулся. Он хотел добром поговорить с Матюшкой, объяснить ему про со-ли-дарность. Но возле плетня увидел вахмистрова Ваську и лавочникова Сеньку.
«Вон кто его науськал», — со злостью подумал Николка и прибавил шагу. Пришлось отказаться от разговора.
— Ага-а! Струси-ил! — завопили позади. Матюшка подскочил и ткнул в спину кулаком.
Не ввязался бы Николка в эту глупую драку, если бы из-за поворота не появилась Варька с кринкой в руках…
Она была Николкиной ровесницей и большой щеголихой. Правда, платье и в будни и в праздники носила одно — синее с цветочками. Зато ленточки в тоненькую русую косичку заплетала разные. А волосы на лбу выкладывала разными кренделями и смачивала квасом, чтобы не рассыпались.
Познакомился с ней Николка случайно прошлой зимой, когда сидел в кинематографе и сосал душистую тянучку. Он купил их три на пятак: себе, сестренке Стешке и бабке.
— Ты ково ешь? — услышал он рядом девчоночий голос.
«Ковоку», — хотел ответить Николка. Но на него смотрели из-под платка такие озорные и насмешливые глаза, что Николка сдался.
— Конфетину. На, пососи…
Так они по очереди изгрызли все три конфеты. Стешке он решил купить в следующую получку. А бабушка все равно есть не будет: у нее зубов мало.
Из кинематографа ребята шли молча, скрипя по снегу подшитыми пимами.
— Тут я живу, — доложила девчонка. — А тебя Николкой зовут. Дерешься ты хорошо. Только вихор свой пригладь: торчит, как у петуха.
Парнишка топтался возле ворот и молчал, не зная, о чем говорить. Но и уходить не хотелось…
— А меня Варькой кличут, — вдруг выпалила девчонка и юркнула в калитку.
Дома Николка разыскал осколок зеркала. И почему у него волосы на лбу и на макушке торчат не по-человечески? Долго примачивал хохолок водой, пришлепывал и успокоенный лег спать.