На далеких окраинах
Шрифт:
— Со мной? — удивился доктор, — это с какой стати?..
— Да ведь сколько я припоминаю, я и вас тоже...
— Меня? — нет...
— Что же это мне показалось, будто вы тоже повалились.
— О да, я упал, но упал совершенно от других причин: меня сбила с ног ваша лошадь.
— Ну, вот видите ли...
— Да, но разве это оскорбление... Я на это смотрю совершенно с другой точки зрения... Вот если бы вы меня нагайкой так, как его... Ах, как вы его царапнули. Я целый день прикладывал ему холодные компрессы: вот как вздулось.
И
— Ах, бедняга... — пожалел Батогов, — Ну, так значит, мне придется иметь дело с одним Брилло...
— Да, только с ним...
— Ну, и что же, он очень сердится?
— Он рвет и мечет, он впал в положительное бешенство, и если принимать в расчет страшный прилив крови к мозгам...
— Это от этого-то?..
Батогов показал рукой.
— Ну да... то можно рассчитывать на весьма печальный исход.
— Скажите...
— Конечно, тут были еще события, подействовавшие несколько раньше на его организм... (Доктор налил еще чашку). Но, боже мой, как он взбешен... Боже мой! Он говорит мне: «Поезжай к этому мерз... (Доктор спохватился на полуслове, Батогов улыбнулся). — Это он говорит, — и если только Батогов откажется, то я его все равно из-за угла пришибу, как собаку, я ему горло перегрызу, я ему...»
Доктор вошел в азарт и сильно жестикулировал; он даже чуть не схватил руками Батогова за горло...
Несколько чашек глинтвейна, сильно разбавленного коньяком, начинали действовать на голову доктора.
— Эк его раскачивает, — подумал Батогов, глядя на секунданта.
— Так значит, на револьверах? — произнес он вслух.
— На револьверах...
— Ну, а где?
— Об этом еще не решено, но вам дадут знать своевременно.
— Вы куда отсюда? — намекнул Батогов гостю: не пора ли, мол, убираться.
— Прямо к Брилло: он просил сообщить ему тотчас же.
— Ну, поезжайте. Только что же вы ему сообщите?
— Как что? — удивился доктор.— То, что вы приняли вызов и ждете только подробностей в условиях.
— Напрасно вы ему это сообщите.
— Это почему?
— А потому, что я вызова не принимаю и стреляться с капитаном не буду.
— Вот как!.. — протянул секундант. Как он ни был пьян, а все-таки этот отказ, так спокойно произнесенный Батоговым, треснул его, как обухом в голову.
— Но почему же, вы боитесь, что ли? Ведь это, наконец, не совсем чест...
— Тс, не говорите глупостей, пожалуйста... а то они до добра редко доводят. О причинах отказа я не стану распространяться; допустите хоть то, например, что я, положим, считаю дуэли глупостью — ну, на этом предположении и остановитесь... Да наливайте себе еще чашку; пожалуйста, без церемонии. Ну-с, а Брилло скажите, что если он хочет, чтобы я еще раз его поколотил, то это я могу, ибо физически я много его сильнее.
При этих словах доктор невольно покосился на говорившего, который, освещенный с ног до головы светом от костра, так покойно лежал на ковре, заложив за голову свои мускулистые руки.
— Насчет атак из-за угла, — продолжал Батогов — я принял давно уже приличные меры, и атаки подобного свойства не всегда удаются. Ведь вы вот не считаете оскорблением толчок моей лошади. Посоветуйте ему так же точно отнестись к удару нагайкой, тем более, что, действительно, не было оскорбления, а была только весьма неприятная для него случайность и вдобавок вполне им заслуженная. Когда трое нападают на одного, тогда они не имеют никакого права оскорбляться, если один побьет их троих. Сообразили, почтеннейший доктор?
— Мне что... мне все равно — я так и передам, — бормотал доктор, смущенный заключительной фразой; он невольно поддался заговорившему в нем чувству справедливости.
— Итак, покойной ночи. Юсуп! Лошадь господину. Прощайте.
Темный четырехугольник растворенных настежь ворот осветился пожарным, красным светом; два всадника-туземца пригнувшись к шеям лошадей, проскочили во двор со смоляными факелами в руках. Длинные палки, обмотанные тряпками, пропитанными смолой и кунжутным маслом, трещали, страшно чадили и разбрасывали вокруг себя яркий, мигающий свет.
Вслед за факельщиками въехал сам сановитый хозяин в необъятной кашемировой чалме, в опушенном соболем халате и зеленых ичегах (род обуви) с длинными, совершенно остроконечными каблуками. Аргамак его был покрыт роскошной бархатной попоной, вышитой золотом и бахромой.
Несколько пеших джигитов поспешно бросились к Саид-Азиму, чтобы помочь ему сойти с лошади.
Батогов пошел навстречу своему приятелю, а доктор прошмыгнул за спиной прибывшего и поехал рысцой по узкой улице туземного города, осторожно пробираясь через никогда не просыхающие лужи с густой, вонючей грязью.
— Прав Батогов, прав; с которой стороны не заходи, прав,— бормотал доктор, рассуждая сам с собой. — Только опять тоже, если войти в положение Брилло, так сказать, подыскать ему какой-либо исход... да, трудновато... То есть оно собственно не трудно бы: там выпил, здесь закусил, раз, два, долго ли помириться, только горячка эта подлейшая; пойди вот, уломай... Да, что ни говори, а без скандала, и даже очень немаловажного скандала, не обойдется.
Несколько разношерстных собак, прыгая по плоским крышам сакель, с лаем и визгом провожали русского всадника, голова которого приходилась на одном уровне с их мордами.
— Ишь! Пристали, проклятые... — крикнул доктор, махнув нагайкой, и погнал свою лошадь.
Проезжая мимо так называемых Кокандских ворот, где несколько линейных солдат в белых рубахах прямо руками, по местному обычаю, обрабатывали большую деревянную чашку с каким-то мясным варевом, доктор еще раз задумчиво произнес: «Да, без скандала не обойдется…», и даже почесал у себя за ухом.
IX
Что видел таджик Уллу-гай на рассвете, когда отыскивал свою серую ослицу