На далеких рубежах
Шрифт:
Когда же Лиза подросла и познала вкус высоких каблуков и модной прически, мать начала следить, чтобы дочь, упаси бог, не свихнулась, встретившись с каким-нибудь офицеришкой без высшего образования или, как она выражалась, без академического ромба.
— Ромба нет — в голове пусто и на погонах не густо, — поучала она дочь.
Лиза, искренне уверенная в своем превосходстве над подругами, жеманилась, напускала на себя чванливую спесь, сторонилась молодых офицеров.
Закончив с грехом пополам десять классов, она отправилась в институт сдавать экзамен, наполнив по совету матери свой чемодан дорогими и модными платьями. Не помогло. Не попала Лиза в храм науки; на первом же экзамене по русскому языку она срезалась, получив двойку.
Вернувшись домой, Лиза пуще прежнего увлеклась нарядами и танцами. На предостережения матери махнула рукой и начала водить компанию с молодыми офицерами, не обращая внимания на ромбы. Мать, опасаясь, чтобы «глупый ребенок» не сошел с пути истинного, бегала за дочерью по пятам. Как-то летом, отправляясь на Черноморское побережье, она взяла с собой дочь, чтобы не спускать с нее глаз. Но именно там, на курорте, в одной из укромных аллей парка, случилось такое, что бедная мать чуть ли не впервые в жизни схватилась за сердце и по-настоящему познала вкус валерьяновых капель. Она порвала на «лысом черте», как она окрестила учителя бальных танцев, галстук и плюнула ему в лицо. А «дочь-поганку» поволокла на вокзал, чтобы более никогда сюда не возвращаться…
Теперь Капитолине Никифоровне было не до ромбов. Она готова была выдать дочь за первого попавшегося офицера, хоть за вдовца, даже за «алиментщика». К сожалению, женихам словно черная кошка дорогу перебежала. Не идут и не идут! А приглашались на именины или еще по какому-нибудь поводу — закусят, выпьют — и с глаз долой! Только и видели проклятых!
Капитолина Никифоровна бесновалась. Начались семейные дрязги и раздоры. Иногда она доходила до того, что с кулаками набрасывалась на дочь, предварительно закрыв комнату на ключ. А еще чаще перепадало отцу: «Засел на периферии, как пень в болоте… Кроме своих самолетов, ничего не видишь. Что тебе семья!.. Другие отцы — об этом даже в газетах пишут — денег не щадят, только бы устроить сына или дочь в институт… Знакомства водят с ректорами и деканами, а тут, прости господи, такой отец, что и совета путного единственному ребенку не даст».
Кондрат Кондратьевич, почесывал затылок и помалкивал. Убедить в чем-нибудь жену было для него так же невозможно, как наполнить водой бочку без дна.
За Лизой Капитолина Никифоровна уже не шпионила — беречь, собственно говоря, было уже нечего, — но и надежд не теряла. Ведь и сама замуж шла не святой… Решила так: не всяк берет красотой, но зато все берут мошной… Вот везла дочери приданое — и холодильник и сервант, и шкафы. Пускай знают все в полку, какая богатая невеста у Жбановых!
— Поаккуратнее! Осторожнее! — то и дело раздавался ее зычный голос. Она бесцеремонно покрикивала на мужа и солдат, загружавших домашним скарбом уже второй грузовик.
Грузили медленно. Дважды уже посылал подполковник Асинов узнавать, скоро ли они управятся. Пора было сдавать эшелон и ехать домой.
— Скоро, скоро, — отмахивалась Капитолина Никифоровна и продолжала командовать разгрузкой.
Только спустя четыре часа колонна тронулась наконец в обратный путь.
В автобусах ехали семьи, у которых были дети. Григорий Байрачный и Биби получили место в крытом грузовике.
Им и здесь было хорошо. Расстелили кожух, сели рядышком, прижавшись друг к другу.
— Ой, Гришенька, куда ж это ты меня завез?
— Туда, куда ты клялась ехать со мной, когда я к тебе сватался: на край света. Помнишь свое обещание?
— Помню, Гриша, но я не предполагала, что этот край такой холодный.
— Сожалеешь?
— Нет, Гришенька. Просто страшновато немного. Я еще никогда не была на таком морозе.
— Не бойся. В комнате у нас тепло. А красота какая! Поглядишь в окно — тайга, а деревья — блестят, посыпанные сверкающим инеем, переливаются в солнечных лучах, будто хрустальные. Я научу тебя топить печь дровами. Еще научу ходить на лыжах. Ты видела лыжи?
— На фотографиях и в кино. А так — нет.
— И на коньках научу кататься. Мы знаешь что задумали? Оборудовать в городке каток. Площадку такую ледяную. Название даже придумали — «ледяная Венеция». На столбах будут электрические лампочки. Музыка будет играть. Я уже заказал для тебя и для себя коньки. Скоро их привезет из города здешний начальник клуба старшина Бабаян.
— А сумею ли я? — робко спрашивала Биби.
— Научишься!
— А если упаду и голову разобью?
— Не упадешь. У нас на Украине коровы и те катаются.
— Ну, Гришенька…
— Не сердись. Я сам не раз видел корову на льду…
— Будет тебе, Гришенька.
Биби прильнула к мужу и опустила голову ему на грудь.
— Гришенька, мне стыдно тебе признаться… но я очень хочу, чтобы у нас был сын… Такой же, как у Дроздовых Вовка. Вера Иосифовна говорит, что он до того шкодливый и вредный… Я и хочу такого шкодливого. А ты, Гришенька?
Байрачный молча обнял ее.
— Только я боюсь… что отец твой на это скажет? Ведь он называет меня в письмах туркеней… Все спрашивает, что у тебя там за туркеня завелась?
— Не беспокойся, Биби. Отец у нас чудесный. Да и не с отцом тебе жить, а со мной.
— А ты осторожно летаешь, Гришенька? И ночью тоже летаешь?
— Летаю.
— А я боюсь за тебя. Вот когда ты выбросился с парашютом в горах… помнишь, в Каракумах?.. Я ведь чуть с ума не сошла. И еще говорят, что здесь чужие самолеты летают. И что Телюков будто бы сбил одного. Это правда?
— Правда, Биби.
— Но ведь те, чужие самолеты, тоже стреляют?
— Бывает.
— Так ведь они могут тебя сбить, Гришенька?
— Меня не собьют! — уверенно сказал Байрачный, успокаивая жену. — Наш истребитель маленький, врагу в него не попасть. А я тем временем врага сам собью. Бомбардировщик — вон какой большой. Тут уж не промахнешься.
Какую-то секунду Биби думает, потом опять поднимает к мужу лицо.
— Говорят, Телюков научился так стрелять, что на большом расстоянии попадает. А ты, Гришенька?
— И я тоже.
— Ты не подпускай близко к себе вражеские самолеты, — советует Биби мужу, а тот счастливо улыбается в темноте.