На далеких рубежах
Шрифт:
Было поздно, и Поддубный пошел домой. Челматкин дремал возле печки на разостланном на полу кожухе. В казарме для него не оказалось свободной кровати.
— Вы б легли на диване, — сказал подполковник.
— Ничего. Я по-фронтовому приучаюсь.
Поддубный развязал узел, достал солдату подушку, простыню, одеяло.
— Ложитесь, Челматкин, на диване. И раздевайтесь без стеснения. Женщин тут нет.
— Спасибо, товарищ подполковник.
Совершив напрасную прогулку в воздухе, капитан Телюков приказал авиационным специалистам немедленно дозаправить самолет горючим, воздухом и кислородом и, попыхивая папиросой, отправился к дежурному домику. Там, на ступеньках, ведущих в подземелье, его дожидался капитан Махарадзе, приземлившийся несколькими минутами раньше.
— Ну, Филипп Кондратьевич, когда будем свадьбу справлять? — неожиданно спросил Махарадзе.
— Ты что? Сдурел?
— Давно. Четыре года как сдурел. А ты куда собираешься? Ведь она только что уехала. Понимаешь? Вылез я из кабины самолета, а она ко мне, взволнованная, взбудораженная. «Вернулся?» — спрашивает нежно. «Вернулся», — отвечаю. Тут только она поняла, что это не ты, а я, быстро убежала, села в машину и уехала. Ну, что ты теперь скажешь? Любит она тебя или не любит?
— Иди ты к черту, Вано!
— Нет, ты скажи, когда будет свадьба? Неужели ты действительно решил только приволокнуться? Так я тебе скажу, не голова у тебя, а котел. Такая девушка… Эх, Филипп, ничего ты не понимаешь…
— А ты не шутишь, Вано? — помолчав, серьезно спросил Телюков.
— И не думаю. Сегодня опять напишу своей жене, пускай готовит скорее посылку. И «Букет Абхазии» чтоб на забыла положить…
— Да погоди, я же серьезно…
— Эх ты, бестия! Такая девушка, а он еще спрашивает, он еще думает! Вай-вай! Была бы эта Нина моей сестрой, я, не думая, пересчитал бы тебе ребра!..
Телюков вошел в дежурный домик, дружески положил руку на плечо радисту-телефонисту Исимбаеву.
— Ну, что там слышно?
— Ничего, товарищ капитан. Чужой самолет ушел, в воздухе спокойно.
— Значит, и вздремнуть не возбраняется?
— Не возбраняется, товарищ капитан.
— Ну, если так… — Телюков навзничь повалился на кровать и закрыл глаза газетой. Услышав, что рядом на кровать лег Махарадзе, сказал ему:
— Пиши, Вано, жене. Пусть не забудет прислать «Букет Абхазии».
— Правда? Дай руку, друг!
Телюков молча протянул ему руку.
Глава шестая
Лейтенант Байрачный вертелся как белка в колесе. Бедняга даже осунулся за последнее время: щеки ввалились, а вздернутый нос заострился. Что говорить, нелегко быть летчиком, и секретарем комсомольской организации одновременно. В течение недели приходилось два дня дежурить и две ночи летать, овладевая слепыми полетами. Заседания комитета, собрания, совещания — все это большей частью падало на вечер. Даже собрать членов комитета и то было не так просто в условиях авиационного полка. Один дежурит днем, другой ночью, третий обслуживает полеты, четвертый летает, если не сидит где-нибудь на запасном аэродроме в плену у непогоды.
Много хлопот доставляла Байрачному затея с «Ледяной Венецией». Начальник клуба старшина Бабаян оказался человеком неповоротливым и безынициативным. Скажешь — сделает, а не скажешь — и так сойдет. Да и командование, к сожалению, равнодушно отнеслось к идее создания «Ледяной Венеции». Тыловики, старый скопидон, пожалел крайне необходимый для расчистки площадки бульдозер. Пришлось расчищать вручную.
Часто Байрачный, вернувшись с аэродрома или из учебного класса, бросал на лету клич: «А ну, комсомольцы, за лопаты!» — и сам первый выбегал на площадку. Таким путем работа хотя и медленно, но все же подвигалась вперед.
Официальное открытие «Ледяной Венеции» намечалось на 23 февраля — День Советской Армии. В этот праздничный день каток и открылся. Собралось очень много людей, главным образом молодежи.
К вечеру, после торжественного собрания, на площадке, освещенной догорающей вечерней зарей, вспыхнули вдруг разноцветные огни, загремели звуки духового оркестра, приглашая на каток жителей авиационного городка. И по свежему, блестящему как зеркало льду заскользили первые конькобежцы.
Байрачный был просто счастлив.
— Вот что такое комсомольская инициатива! — восклицал он радостно, обращаясь к товарищам. — Это же великое дело, друзья!
Нина обещала прийти сразу после ужина, и Телюков с волнением ждал ее, скользя по гладкому льду катка. Его душа была полна какого-то непостижимого ощущения — слияния радости с робостью, предчувствия чего-то очень важного, что обязательно должно произойти в этот неповторимо прекрасный вечер. Нина любила его, он чувствовал это душой. Любовь сломила и унесла ее гордость. Так весенний разлив сокрушает, ломает и уносит льдины. После некоторого колебания она согласилась взять от него подарок — ботинки с коньками. «Большое спасибо», — сказала она смущенно, завернула подарок в газету и прижала — это хорошо видел Телюков — сверток к сердцу.
Ему приятно было сознавать, что Нина избрала именно его, хотя в полку многие молодые офицеры засматривались на эту красивую, обаятельную девушку. Он уже не сомневался в том, что Нина рано или поздно станет его женой. И в то же время его радость омрачалась какой-то тайной, окружавшей эту таежную девушку. Кто она и откуда? Что привело ее в этот военный городок и заставило стать официанткой? Она упорно об этом не говорила ни слова.
Они встречались теперь не только в столовой и в дежурном домике, но и в других местах, большей частью в тайге, совершая дальние и короткие, смотря по обстоятельствам, лыжные прогулки. На лыжах Нина чувствовала себя как рыба в воде. Случалось, они забирались в такие дебри, куда, казалось, не ступала нога человека.
Во время этих прогулок Нина умела шутить и смеяться, позволяла обнять себя, но стоило Телюкову заикнуться о своем чувстве или что-либо спросить о ее житье-бытье или о семье, как она настораживалась, уходила в себя, становилась печальной и раздраженной. Боясь окончательно испортить девушке настроение, он умолкал и переводил разговор на другую тему.
Однажды они возвращались с прогулки поздно ночью. Над вершинами гор ярко сияла луна, было очень тихо, лес стоял сказочно-красивый. Телюков, грея Нине руки в своих руках, спросил: