На дальнем прииске
Шрифт:
Все это для Антона ново: по-городскому выстроенное здание школы, Гудение маленькой электростанции, капуста и картошка. В те давние времена ничего этого здесь не было. Земля считалась «неродящей», теперь же огороды у каждого дома, а за деревней раскинулись большие поля, принадлежащие леспромхозу. Редкие прохожие здороваются с Антоном и долго смотрят ему вслед, очень уж необычный и праздный у него вид. Антон отвечает на поклоны, но старается скорее пройти мимо, ему не хочется ни видеться, ни разговаривать с людьми. Только в роще, среди пожелтевших лиственниц и берез, среди листьев, хрустящих под ногами, мхов, расшитых красной брусникой, он чувствует себя спокойнее.
Он подмечает, как день
Все так же безоблачно и ласково голубое небо, за рекой, в лесу, тяжело работает лесопилка. Когда-то лес подходил вплотную к реке, но теперь он поредел, отодвинулся вглубь, к горам, оставляя за собой серые печальные пеньки. По берегам хаотически навалены полузанесенные землей и мелкой галькой бревна, пни, коряги, образуя «заломы». По-осеннему обмелевшая река с сердитым плеском несет свои прозрачные, холодные воды среди каменистых берегов, теряется в туманных горах и где-то далеко впадает в северное море.
Побродив по лесу, Антон садится на поваленное гнилое дерево, облепленное пористыми грибами-наростами. Он открывает книгу, пробует читать, но через несколько минут откладывает ее. Легкий неласковый ветер треплет его короткие седые волосы. Набегавшись, Дружок ложится у ног Антона и зализывает наколотую лапу. От реки тянет холодом, осенней сыростью. Горько и терпко пахнет прелыми листьями и грибной плесенью. Высоко в небе едва заметной точкой однотонно гудит аэроплан.
Антон бесцельно ворошит подобранной палкой листья на земле. Почему так трудно вспоминается прошлое, да и было ли оно когда-нибудь?
Много лет тому назад, еще до революции, Антон был в этих местах в ссылке. Молодой прокурор, собиравшийся упечь его на каторгу и располагавший для этого достаточным материалом, внезапно заболел, а другой, которому передали дело Антона, не имел ни времени, ни желания с ним возиться, так как готовил крупный политический процесс. Антон счастливо отделался тогда тремя годами ссылки. К тому же он совсем не собирался торчать здесь весь срок. Мало ли людей уходило тогда из ссылки? Надо было немного отдохнуть и подлечиться, в тюрьме у Антона появился сухой кашель и по вечерам поднималась температура. Доставленный по этапу, Антон застал здесь небольшую, но дружную компанию ссыльных, преимущественно большевиков.
Через годы пестрой жизни и больших событий воскрешала память те далекие и уже позабытые дни.
…Шумной ватагой с песнями и присвистом переправлялись они на лодках на ту сторону реки, где не было тогда лесопилки, а стоял сумрачный бескрайний бор, богатый малиной и грибами. Они жгли костры, варили уху «по-рыбацки», пели, спорили, ругались со стражниками, запрещавшими переплывать реку, служившую для ссыльных своеобразной «чертой оседлости».
…Вдоль берега реки, которая казалась ему тогда более полноводной, по узкой тропинке, перерезанной серыми корнями деревьев, Антон часто гулял с Катей. Из-за нее он остался здесь до конца ссылки. У Кати тогда было круглое розовое лицо, черные косы, уложенные вокруг головы, в очень блестящие, круглые глаза. Он читал ей стихи Некрасова, которые любил за «народность», и иногда свои, очень плохие. Но Кате они нравились потому, что были посвящены ей, и еще потому, что ей нравился Антон. Смешно вспомнить, но Антон находил тогда свои стихи талантливыми и даже считал, что он затмил бы всех тогдашних поэтов, вроде Блока, Ахматовой, если бы пожелал печататься и всерьез писать, но поэзию он считал просто непристойным занятием для профессионального революционера.
На влажной черной земле лежат груды ломких шуршащих листьев, и палка чертит по ним замысловатые узоры. Антону чудится, что что-то большее, чем воспоминания, похоронено здесь, в этих местах.
Катя умерла два года тому назад. И даже эта роща и река, где все было овеяно ею, не могли заставить вспомнить ее молодой. У Антона перед глазами стояло желтое, морщинистое, с запавшими щеками, изможденное тяжелой и долгой болезнью лицо — такая она лежала в гробу.
Как сразу пустынна и неуютна стала их большая квартира с широкими окнами, из которых был виден синий распластанный город. Все было по-прежнему: мебель стояла на старых местах, домработница добросовестно поддерживала чистоту и порядок, но теперь на всех вещах лежал отпечаток случайного, временного, и впервые Антону показалось, что жить ему в этой квартире осталось недолго. Он подумал о своей смерти. Он много видел чужих смертей, когда-нибудь должна была прийти и его, но все случилось по-другому. В железном 37-м году у Антона арестовали заместителя по работе, самого же Антона обвинили во всех грехах — от потери бдительности до преступного бездействия: не написал донос, исключили из партии и отправили в ссылку, что было не так уж сурово для того времени. По тем годам, это была очень обыкновенная история, но необычайным в ней было то, что по странному совпадению Антон попал в ссылку в те места, где был много лет тому назад.
Резкий порыв холодного ветра поднимает листья с земли, швыряет их Антону в лицо и гонит дальше к реке.
— Нельзя собрать эти листья и сделать их опять зелеными, — думает Антон, — прошлое нельзя собрать и в воспоминаниях так щедро разбросанных лет и дней.
Вот он сидит на поваленном дереве, у края поляны, на земле валяется забытая книга, рядом мерно дышит присмиревший Дружок. Сквозь стволы деревьев тускло мерцает река, одинокие листья, медленно кружась, падают на землю. Где же вы, друзья и соратники грозных былых лет? «Иных уж нет, а те далече, как Саади некогда сказал».
Замолкла на той стороне лесопилка, и наступила настороженная, чуткая тишина.
Там, в далеком городе, осталась дочка Нина. Она была смешливая, пухленькая, с вздернутым носом и с такими же, как у матери, пышными черными волосами. Нина рано вышла замуж. Муж был военный, какой-то весь острый, точно срезанный бритвой, неразговорчивый. Впрочем, служил он исправно и для своих лет достиг больших чинов. Антон никогда не мог понять, чем он увлек Нину. Сам он не любил таких замкнутых, слишком корректных, непьющих людей.
Когда Антона исключили из партии, Нина вечерами украдкой прибегала к нему. Неумело утешала, но при последней встрече, незадолго до высылки, потупив налившиеся слезами глаза и заикаясь, сказала, что приходить больше не будет: муж сердится, у него на работе могут быть неприятности.
Ничего другого Антон и не ждал. В комнате тогда стояли густые синие сумерки, только на письменном столе белым пятном лежал свет от настольной лампы, об оконное стекло жужжала и билась запоздавшая уснуть черная муха. Весь в огнях, глухо и враждебно гудел город. Антон сказал Нине, что она поступила правильно, но, кажется, они оба не были в этом уверены, и им было неловко смотреть друг другу в глаза.
В ссылке Антон поселился у Лукинишны своей прежней хозяйки. Она приняла его радушно, ничему не удивлялась, ни о чем не распрашивала. Люди на Севере неразговорчивы и малолюбопытны. Время почти не коснулось дома Лукинишны. Все так же белели чисто отмытые и выскобленные полы, застланные пестрыми дорожками. Сумрачны и прохладны были большие комнаты, скупо обставленные мебелью. На стенках висели выцветшие, пожелтевшие фотографии прежних постояльцев Лукинишны. Кое-где разбросаны бурые медвежьи шкуры, по углам лепились темно-коричневые старинные иконы, выложенные мелким северным жемчугом.