На день погребения моего
Шрифт:
— Время, — объяснил д-р Рао, — это Последующий Термин, понимаете, выводящий за рамки и регулирующий i, j и k, темный посетитель Извне, Разрушитель, исполнитель Троицы. Это безжалостный часовой механизм, от которого все мы пытаемся сбежать в отсутствие пульса спасения. Всё это — и большее.
— Оружие на основе Времени..., — задумчиво произнес Виктор Малсибер. — Ну а почему бы и нет? Никто не знает, как победить, противостоять или повернуть вспять эту силу. Рано или поздно она убивает все формы жизни. С Оружием Времени вы станете человеком, которого будут бояться больше всего в истории.
— Я бы предпочел, чтобы меня любили, — сказал Рут.
Малсибер пожал плечами:
— Вы молоды.
Он был не единственным торговцем оружием в городе. Каким-то образом слухи достигли остальных, в их купе поездов, в постелях жен снабженцев, в протертых до блеска неизведанных долинах, расстилающих свои покрывала на одной из тысячи безлюдных полян печеного торного красного латерита, на котором ничего никогда больше не вырастет, демонстрируя пораженным и обделенным свои чудесные изобретения — один за другим они извинялись и меняли график своих поездок, и ехали в Остенде, словно на какой-то международный шахматный турнир.
Но было слишком поздно, потому что Пит Вовре обскакал их всех, и произошло это одним прекрасным летним вечером на многолюдных Внутренних Бульварах Брюсселя, в парнике беззакония возле Гар-дю-Миди Вовре наконец-то заключил торговую сделку с Эдуаром Гевертом, с которым проворачивал делишки в прошлом, хотя и несколько иного рода. Они встретились в таверне, в которую часто захаживали скупщики краденого, выпивали формальную кружку пива и возвращались на улицу заключать сделки. Весь мир вокруг них был для продажи или бартера. Потом Вовре узнал, что мог бы купить этот товар дешевле в Антверпене, но слишком много кварталов в Антверпене, особенно вокруг доков, он больше не мог посещать без предосторожностей больших, чем товар того стоил.
Вступив в фактическое владение, Вовре, который не мог вообразить, что это что-то кроме оружия, был удивлен и немного разочарован, узнав, что оно такое маленькое. Он ожидал увидеть что-то наподобие полевого орудия Круппа, возможно, смонтированное из нескольких частей, так что понадобятся грузовые вагоны, чтобы перевозить его с места на место.
А здесь оказалось что-то в глянцевой кожаной кобуре, изготовленной изощренными производителями масок Северной Италии точно по форме предмета, находившегося внутри, идеально выкроенная кожа, развертывание света среди множества углов, сотня размытых световых эффектов...
— Вы уверены, что это оно?
— Надеюсь, мне лучше знать, я бы не подсунул вам что-то не то, Вовре.
— Но чудовищная энергия...без периферийного компонента, какая-то подача электропитания, как...
Пока Вовре вертел устройство во все стороны в капризном свете сумерек и уличных фонарей, Геверт оказался не готов к жажде, которую увидел на лице агента. Это было желание столь безудержное...этот несколько наивный посредник никогда не видел ничего подобного, многие люди в мире не видели ничего подобного — это было желание получить то единственное оружие, которое способно уничтожить мир.
Всякий раз, когда Кит начинал обдумывать свои планы, которые, как ему еще недавно казалось, включали Геттинген, у него возникал интересный вопрос, почему он должен бездельничать в этой немного грандулярной форме на карте, окруженный, застрявший на краю истории, не страна, а, скорее, пророчество страшной судьбы, которая ждет всех, почти неслышное остинато страха...
Лишь позднее ему пришло в голову, что Умеки может быть каким-то образом с этим связана. Они находили оправдания для того, чтобы всё больше и больше проникать в эмоциональное поле друг друга, пока в один роковой полдень в ее комнате, за окном которой шел осенний дождь, она не появилась в дверном проеме, обнаженная, кровь под кожей, тонкой, как сусальное серебро, звонко почти пела о желании. Кит, воображавший себя парнем с некоторым опытом, был ошарашен осознанием того, что нет никакой пользы от женщин, если они выглядят не так, как она. Его обуревало глубокое чувство того, что большую часть свободного времени своей жизни до сих пор он тратил зря. В этой оценке не помогло то, что на ней была эта шляпа девушки-ковбоя. С уверенностью воспоминаний о прошлой жизни он знал, что должен встать на колени и боготворить ее кудрявую киску языком и ртом, пока она не впадет в забытье, а потом, словно он делал это каждый день, а потом, держа ее именно так за ягодицы, пока ее тонкие ноги обхватывали его шею, встать на ноги и отнести ее, невесомую, крепко стиснувшую его, безмолвную, на постель, и отдать то, что к тому времени осталось от его мозга, этому чуду, этой колдунье с Востока.
Киту то и дело продолжала мельком попадаться на глаза Плеяда Лафрисе - она прогуливалась вдоль Дамбы или ходила по залам казино, или стояла на трибуне Ипподрома Веллингтона, обычно подстраиваясь под капризный график какого-нибудь заезжего спортсмена. Все они выглядели достаточно богатыми, эти завсегдатаи, но это всегда могла быть лишь краткая вспышка. Как бы то ни было, Умеки и так далее, дело было не в его непреодолимом желании возобновить общение, он знал, как ограничена сфера применения, в которой она могла бы его использовать, и после плачевного происшествия на майонезной фабрике ждал от нее лишь наихудшего. Но ему действительно было интересно, что она до сих пор делает в городе.
Однажды Кит и Умеки прогуливались по пути из кафе по Эстакаде и наткнулись на Плеяду, оживленно болтавшую с Питом Вовре, парочка шла им навстречу.
— Привет, Кит, — она мгновение рассматривала мисс Цуригане. — Кто эта юная японка?
Кит в ответ кивнул на Вовре:
— А что это за полицейский шпик?
Вовре одарил его улыбкой, исполненной мрачной чувственности. Кит заметил, что у него каблуки. Ладно. Если кто и знает, как подстроить смерть от майонеза, Кит готов был биться об заклад, что это данный кривляка. Плеяда взяла Вовре за руку, чтобы побыстрее его увести.
— Бывшая пассия! — догадалась Умеки.
— Спроси д-ра Рао, думаю, они водят дружбу.
— О, она из этих.
Кит закатил глаза:
— Вы, Кватернионная братия, никогда не устаете распускать слухи, вы что, все приносите какую-то клятву вечно вести беспорядочную жизнь?
— Монотонность — то, чем вы, Вектористы, гордитесь?
16 октября, юбилей открытия в 1843 году Гамильтоном Кватернионов (или, как сказал бы апостол веры, это Кватернионы открыли Гамильтона), по традиции кульминационный день каждого Международного Съезда, и, так уж совпало, следующий день после официального закрытия купального сезона в Остенде.
На этот раз д-р Рао произнес прощальную речь:
— Мгновение, конечно, вневременно. Нет начала, нет конца, нет продолжения, свет в вечном падении, не результат осознанной мысли, а поразившее Гамильтона озарение, если не сошедшее из Небесного источника, то, по крайней мере, возникшее благодаря тому, что сторожевые псы Викторианского пессимизма спали слишком крепко, чтобы почувствовать, а тем более — испугаться недремлющих мусорщиков Откровения.
— Все мы знаем эту историю. Было утро понедельника в Дублине, Гамильтон идет со своей женой, Марией Бейли Гамильтон, по берегу канала, ведущего от Тринити-Колледжа, где Гамильтон должен председательствовать на заседании совета. Мария весело болтает, Гамильтон то и дело кивает и бормочет: «Да, дорогая», и вдруг, когда они подходят к мосту Брум-Бридж, он кричит и выхватывает из кармана нож — миссис Г. резко отшатывается, но потом восстанавливает прежнюю осанку, это всего лишь перочинный нож, а Гамильтон подбегает к мосту и вырезает на камне i2 =j2 = k2 = ijk = -1, — раздается стройный ропот делегатов съезда, словно они поют боготворимый гимн, — и в этот Пятидесятичный момент сошли Кватернионы, дабы обрести свое земное пристанище в умах людей.