На день погребения моего
Шрифт:
Словно что-то вспомнив, он сказал:
— Лучше я тебе кое что подарю.
Она пристально взглянула на него поверх изгиба подушки:
— Это никогда не принадлежало тебе, так что ты не можешь кому-то это подарить. Это было моим прежде, чем я узнала о его существовании.
— Знаю, это твой способ говорить «спасибо».
— Я должна буду показать это Кимуре-сан, чтобы выяснить, что он может с этим сделать.
— Конечно.
— Японское правительство — насчет них я не уверена.
— Ты поедешь домой?
Она пожала плечами:
— Я не знаю, где это. А ты знаешь?
На Остенде-Вилле было мгновение, вскоре растворившееся в целеустремленном шуме и дыме угля, пивном веселье, в грохоте музыки Рута Табсмита, который играл на укулеле попурри, включавшее дико популярный «Матчиш» Бореля-Кларка, когда Кит мельком увидел, что Остенде — не просто еще один фешенебельный курорт для людей с избытком денег, а западный якорь континентальной системы, которая, так уж случилось, включала в себя «Восточный экспресс», «Транссибирский экспресс», экспресс «Берлин-Багдад» и так далее в стальной прогрессии по территории Мирового Острова. Он еще не знал, как хорошо спустя несколько сезонов изучит Империю Пара и как, благодаря любезности Международной Компании Литерных Вагонов, Compagnie Internationale des Wagons-Lits, менее чем за двести франков можно с комфортом приехать на Восток, головокружительно и, вероятно, навсегда. Он искал Умеки в толпе на платформе, даже в тех ее подгруппах, в которых ее точно не могло быть, справляясь в протоколах судьбы, куда ему идти, куда сворачивать, к каким группам он принадлежит и к каким — нет. Ее там не было, ее не могло там быть. Чем больше ее там не было, тем больше она была там. Кит предположил, что это объясняется каким-то постулатом теории множеств, но поезд тронулся, его мозг оцепенел, его сердце было в изоляции, за окном мелькали дюны, потом канал Брюгге, жаворонки взлетали со стерни полей, собираясь в линию обороны против осени.
Далли могла бы это объяснить, если бы кто-то настаивал: Чикагская Ярмарка была давно, но она сохранила воспоминание о двух безмолвных лодках на каналах, что-то колыхалось на волнах, как водное такси «вапоретто», они плыли от железнодорожного вокзала по Большому Каналу, на закате дня добрались на конечную станцию «Сан-Марко», и это был беспримесный венецианский вечер — тени цвета морской волны, лаванда, ультрамарин, сиенна и умбра неба и светоносного воздуха, которым она дышала, удивительный импульс ежедневных сумерек, газовые фонари, зажигающиеся на Пьяцетте, над водой Сан-Джорджо-Маджоре, собор, в свете бледный, как ангел, далекий, как рай, но всё же казалось, что нужно сделать только шаг, ее вдох, ее томление, она сможет протянуть руку и прикоснуться к нему, впервые в жизни она была уверена: что бы ни значилось слово «дом», это было древнее памяти, древнее истории, которую, как ей казалось, она знала. Это был набухавший комок в сердце, она с трудом сдерживалась, она страдала, когда рядом турист с отталкивающе мокротным образцом Британского Акцента самодовольно ухмыльнулся рассыпавшемуся в восторгах спутнику: «О, все говорят — через день-два будешь кричать, чтобы тебя отсюда забрали», из-за чего Далли захотелось найти весло гондолы и ударить его им, возможно, и не один раз. Но вечер милостиво простер свой темный плащ, позаботившись об этом зануде и тысячах его копий, это был словно гнус, облаками роившийся здесь с наступлением ночи, их целью было заразить венецианское лето, составить контраст его великолепию своим суетным раздражением, прокатиться здесь как можно быстрее, уехать и всё забыть. А она решила остаться здесь навсегда.
Первый ангажемент Зомбини в «Театро Верди» в Триесте стал триумфом. Они удостоились восторженных рецензий не только в местной прессе, но и в газетах Рима и Милана, их уговорили остаться еще на неделю, так что ко времени их приезда в Венецию ангажемент был уже продлен и билеты проданы заранее за много недель.
— Так что это «Малибран».
— Дом Марко Поло здесь прямо за углом.
— Эй, думаешь, он придет, если мы дадим ему бесплатные билеты?
— Чичи, не зевай.
— Йеххх!
Чичи напомнил себе, что это просто похоже на слона в натуральную величину, искрящегося в воздухе, собирается приземлиться сверху и раздавить его. Он отошел в сторону как раз вовремя, сделал точный «пинцетный» пасс и бросил животное в один из бездонных карманов своего трюкаческого пиджака, где оно незамедлительно исчезло, хотя, говорят, сейчас спокойно рыщет по лесам своей родной Африки. Еще один Прославленный Акробатический Слоновий Фокус успешно реализован.
Из-за кулис за ними восхищенно наблюдал Винченцо Мизерере, торговый агент фабрики зеркал на Изола-дельи-Спекки. Уже многие годы он смотрел выступления приезжих артистов, и высокая репутация Зомбини, ради выступления которого он приехал в Триест на поезде, была абсолютно заслужена.
— Мне кажется, в окрестностях Венеции когда-то жили Зомбини, — сказал он Луке. — Когда-то давно. Приезжайте к нам на фабрику, пока вы здесь, у нас целая библиотека старых документов, мы их как раз каталогизируем. Нам помогает профессоре Свельи из Пизанского университета. Вы там можете кое что найти.
Бриа знала о венецианских Зомбини с детства, однажды отец привел ее в кабинет и выкопал из залежей своего роскошного хаоса старинный том в переплете из акульей кожи, «Путешествия и приключения Никколо деи Зомбини, зеркальщика». Еще в семнадцатом веке семья отдала Никколо в учение зеркальщикам на острове, которые, подобно стеклодувам Мурано, фанатично охраняли свои профессиональные тайны. Нынешние корпорации — образец кротости и отзывчивости по сравнению с мануфактурами тех лет, чья скрытность и одержимость слабела с течением времени и сменой поколений. Они держали своих рабочих на одном болотистом островке, это были заключенные, которым нельзя убежать — наказанием для любого попытавшегося было преследование и смерть. Но Никколо всё равно сбежал, и книга, которую ей показал Лука, начиналась с его отплытия с острова. Лука взял за привычку читать детям эту книгу перед сном, о том, как один парнишка guaglion преследует другого, из одной точки на карте Европы в другую, эпоха Ренессанса, нет телеграфов, нет паспортов, нет международных шпионских сетей, всё, что вам необходимо, чтобы быть впереди — более высокая скорость и какое-то воображение. Никколо удалось раствориться в котле шума и суматохи, которым тогда была Европа.
— По одной из версий, — сказал Лука, — он в конце концов уплыл в Америку, где женился, завел детей, от него пошла линия потомков, включая нас, но никто из Зомбини больше никогда не занимался зеркальным бизнесом, мы были кем угодно: каменщиками, трактирщиками, ковбоями, картежниками, черт возьми, на юге накануне Гражданской Войны парочка из нас была Неграми.
— Это как?
— Ты что, никогда не видела родословное древо? Вот, смотри, Элайджа Зомбини, мастер-шеф, первая лазанья на юге от Мейсон-Диксона, использовал кукурузную муку грубого помола вместо рикотты, ты никогда о нем не слышала?
И, как в детстве Бриа, Лука перешел к другой из своих историй, и дети один за другим начали засыпать...
Изола-дельи-Спекки, Остров Зеркальщиков, появлялся на одних картах и исчезал с других. Кажется, это зависело от ежедневной высоты воды в Лагуне. Также, вероятно, от силы веры, поскольку были в других вопросах сведущие венецианцы, категорически отрицавшие его существование. В день посещения Луки и Бриа остров казался довольно обычным, к нему плыл обычный»'вапоретто», тут стояла обычная зеркальная фабрика, полости отливной формы, тигли для партий, грохочущие цеха, единственной особенностью этого филиала было то, что посетителям запрещалось входить в дверь с табличкой «ТЕРАПИЯ».
Профессоре Свельи сидел в фабричном архиве, обложившись документами на старинной бумаге и пергаменте.
— Документы вашего предка, — поприветствовал он их, — отыскать так же сложно, как самого этого человека.
— Странно, что они не уничтожили все записи, которые смогли найти.
— Это не пришло им в голову. Сегодня мы привыкли думать о личности всего лишь как о содержимом досье человека. А в те времена у человека могло быть много личностей, «документы» можно было легко подделать или сфальсифицировать. Для Никколо деи Зомбини это было особенно непросто, потому что в какой-то момент он тоже сошел с ума, обычный профессиональный риск у этих зеркальщиков-перфекционистов. Он должен был окончить свои дни в доме для умалишенных в Сан-Серволо, но по какой-то таинственной причине — симулировал ли он безумие как часть своего плана побега? Были ли у него друзья в Палаццо Дукале? — ему сходило с рук поведение, за которое любого другого спровадили бы в психиатрическую клинику manicomio, ему позволяли продолжать работать. Как оказалось, он, вероятно, был единственным человеком, понимавшим, почему.
Профессоре взял лист почти прозрачного пергамента и положил его на плоскую поверхность из белого целлулоида:
— Считается, что это оригинал так называемого параморфико, это маточный пергамент, очень редкий и дорогой, он не очень-то хорошо переносит дневной свет. Оказалось, что существовали еще и лекала, нанесенные чернилами на пергамент более дешевых сортов, но большинство этих лекал мы уничтожили абразивами, смолой, румянами и тому подобным.
Никколо сбежал отсюда, вероятно, около 1660 года, забрав с собой параморфико, и больше о нем ничего не слышали.