На день погребения моего
Шрифт:
— Более старая Германия, — прокомментировал Гюнтер с не очень-то ободряющей улыбкой. — Глубинная.
Это был не столько музей в традиционно смысле, сколько — подземный храм или контр-храм, посвященный нынешнему «Кризису» в европейской математике...предназначен для выставок, богослужений, изучения или инициации — снаружи было непонятно, поскольку наружной части у него не было, вход служил рамой для черных как смоль ступеней, ведущих вниз в бездонный туннель, к неведомым криптам. Словно воплощая «воображаемое» (или, как назвал его Клиффорд, «невидимое») королевство цифр, черное вещество, из которого был построен музей, кажется, было не известным науке минералом, а осадком безымянного, из которого в результате какого-то скрытого процесса исчез свет. Периодически можно было увидеть несущую груз статую ангела — крылья, лица и одежды обтекаемой формы, почти чистая геометрия, они размахивали оружием еще не поддающейся расшифровке формы, содержащим электроды, радиаторные пластины и тому подобное.
Внутри музей оказался странно безлюдным, освещение — лишь несколько шепчущих газовых рожков, пятящихся по коридорам, которые вели вдаль от теней вестибюля. Здесь царил запах вечно поддерживаемой немецкой аккуратности — мыло Sapoleum и мастика, едкий чад формалинового газа. Казалось, по коридору многие столетия носились вздохи, иногда превращаясь в бурю — печаль, необузданное исключение из чопорных прямоугольных поэтажных планов академического подвига...
— Там кто-то должен быть на рабочем месте? — спросил Кит. — Охранники, персонал?
— Возможно, они прячутся от посетителей, которых не знают, — пожал плечами Гюнтер. — Разве могла бы здесь не пострадать чья-нибудь нервная система?
Время от времени, на освещенных участках, можно было рассмотреть великолепные фрески почти фотографической точности — их цвета оставались неизменными, несмотря на ежедневные процедуры очистки, здесь были изображены события из новейшей истории математики: открытие Книпфелем функции Вейерштрасса и недавно водворенная фреска «Профессор Фреге после получения письма Рассела о множестве всех множеств, не являющихся собственными элементами» фон Имбисса, проходя мимо нее, можно было наблюдать параллакс, на заднем плане присутствовали такие личности, как Софья Ковалевская или шаловливо гидрофобный Бертран Рассел, входящий на картину и выходящий с нее, в зависимости от местоположения и скорости движения зрителя.
— Бедный Фреге, — сказал Гюнтер, — почти опубликовал свой учебник арифметики, и тут вдруг такое, здесь он, собственно, произносит «Kot!», что в переводе с немецкого значит «Чего мне будет стоить просмотр этих страниц?». Видите, как он бьет себя по лбу — художник остроумно изобразил это с помощью радиальных зеленых и пурпурных прожилок...
Указатели привели их в коридор со сводами железных модильонов, ведущий к ряду панорам весьма ошеломляющей наглядности, которые, как известно, убеждали даже наиболее скептически настроенных посетителей, вдруг оказывавшихся в окружении видов древней Кротоны в Великой Греции, простиравшихся на 360 градусов, под резко потемневшим небом надвигающейся бури, рядом — облаченные в мантии и босые последователи Пифагора в каком-то духовном транспортном средстве, освещение которого здесь было изображено с помощью свечения калильных сеток, пропитанных некими радиоактивными солями... или им казалось, что они попали в тот самый лекционный зал Сорбонны, в котором Гильберт в то историческое августовское утро 1900 года представил Международному Конгрессу свой список знаменитых «Парижских проблем», которые, как он надеялся, решат в новом столетии, да, это, несомненно, был Гильберт: на голове панамская шляпа, визуально стереоскопическая, выглядит более реалистично, чем экспонат музея восковых фигур, даже тысячи капель пота на лицах...
В соответствии с тогдашними принципами проектирования между наблюдателем в центре панорамы и цилиндрической стеной, на которую проецировалось изображение, находилась зона двойственной природы, в которой должны находиться должным образом скомпонованные «реальные предметы», подходящие к художественному оформлению: стулья и столы, целые и поврежденные дорические колонны, хотя, строго говоря, их сложно было назвать абсолютно реальными, скорее, наполовину «реальными» и наполовину «пиктографическими», или, скажем, 'вымышленными', этот ассортимент гибридных предметов предназначался для «постепенного слияния» с далью изогнутой стены и предельным состоянием истинного изображения.
— Таким образом, — объявил Гюнтер, — человек втискивается в Канторов рай Учения о множествах, Mengenlehre, где одна большая совокупность точек в пространстве неизменно заменяется другой, плавно теряя свою «реальность» как функция радиуса. Наблюдатель, достаточно любопытный для того, чтобы пересечь это пространство — это, по-видимому, не запрещено — будет медленно перенесен из своего четырехмерного окружения и окажется в регионе вневременности...
— Ты, наверное, захочешь пойти сюда, — сказала Яшмин, указывая на знак с надписью ZU DEN QUATERNIONEN («К Кватернионам»).
Конечно-конечно, Кита это не касается, очевидно, им нужно время, чтобы побыть вместе, отъезд на носу, такие дела...Получив разрешение, Кит начал спускаться по темной лестнице, неудобно крутой даже для человека умеренной физической подготовки, словно моделью для нее послужило какое-то древнее место встреч вроде римского Колизея, пропитанное имперскими замыслами, обещаниями сражений, наказаний, кровавых жертв — в конце концов он оказался перед резиновой шторой, подождал, пока она таинственным образом отодвинулась и он погрузился в ярчайший свет Нернста на грани белого взрыва, он был там, несомненно, на берегу канала в Дублине шестьдесят лет назад, когда Гамильтон получил Кватернионы из внечеловеческого источника, почти воплощенного в этом свете, мост Бруэм-Бридж удалялся в идеальную перспективу, миссис Гамильтон взирает в смиренном ужасе, сам Гамильтон вырезает на мосту свои знаменитые формулы перочинным ножом, наполовину реальным и наполовину воображаемым, его можно назвать «комплексным» ножом, хотя «реальная» его копия была представлена на обозрение в соседней галерее, посвященной знаменитому «реквизиту» коллективной математической драмы — куски мела, недопитые чашки кофе, даже изрядно помятый платок, который, как утверждали, принадлежал Софье Ковалевской и относился ко времени пребывания Вейерштрасса в Берлине, пример печально известной «поверхности, лишенной касательных плоскостей» Лебега, эксцентричная дальняя родственница семейства функций, непрерывная всюду и нигде не дифференцируемая, которой Вейерштрасс начал великий Кризис, даже сейчас продолжавший поглощать внимание математиков: все — в автономных экспозициях, под стеклянными полусводами, подсветка откуда-то снизу, хранятся в постоянно возобновляемой газообразной среде из чистого азота. Как этот платок пришел в свое безтангентальное состояние? Его неоднократно сжимали в комок в напряженном кулаке? Его развернули, заплакали и высморкались, а потом снова свернули в упругий шар? Была ли это запись, химический мемуар о каком-то необычайном происшествии между отзывчивым профессором и студенткой с выразительными глазами? Где бы они на была, Яшмин вернулась, взяла Кита за руку и некоторое время смотрела на этот убогий сувенир.
— Она всегда меня вдохновляла, ты ведь знаешь.
— У вас там всё окей с этим тевтонским богом?
— Он очень грустит. Сказал, что будет по тебе скучать. Думаю, он хочет сам сказать тебе об этом.
Она удалилась, в то время как Гюнтер, глаза которого блестели в тени от полей шляпы, приближался к Киту с выражением глубокой, но не бездонной досады. Он должен был отбыть в Мексику для управления одной из семейных кофейных плантаций. Его отец был непреклонен, дяди ждали его прибытия.
— Практически мои края, — сказал Кит. — Если ты доберешься в Денвер...
— Это наше странное немецкое вертиго, всё в движении, как вода, капающая в раковину, этот незамеченный тропизм немецкого духа ко всем проявлениям мексиканского, где бы они ни возникали. Сейчас Кайзер ищет в Мексике те же возможности нанесения вреда США, что и Наполеон III до него ...несомненно, я ослеплен плачевностью роли, которую мне предназначено играть.
— Гунни, кажется, сегодня тебе не хватает твоего старого доброго апломба...
— Знаешь, ты был прав. В день нашей дуэли. Я был просто еще одним Rosinenkacker на каникулах, потерявшимся в своих банальных иллюзиях. Теперь я должен попрощаться с жизнью, которая могла бы у меня быть, и вернуться на каменистую дорогу — пилигрим в покаянном путешествии. Никакой больше математики для фон Касселя. В конце концов, по этой мировой линии я еще не путешествовал.
— Гунни, думаю, я был несколько груб.
— Ты будешь добр к ней, - скажем так, с немецким ударением на слове «будешь», — Кит не знал, как воспринимать его всерьез.