На день погребения моего
Шрифт:
Ночью шел дождь, некоторые из увитых фукьерией заборов зазеленели. Стрэй сообщили, что винтовки Крага доставлены в целости и сохранности и находятся в пути к своей тайной судьбе.
— Полагаю, пора вернуться к нашим занятиям, — сказала она.
— Я много езжу туда-сюда, — сказал Фрэнк. — Возможно, мы сделаем это снова. Как ты говорила, сиди спокойно в «Эль Пасо» достаточно долго.
— Знаешь, когда я увидела тебя в той маленькой чайной, на секунду мне показалось, что это Риф. Грустно, не так ли? Все эти годы.
— Странное дело, — губы Фрэнка скривились в незаметной улыбке. — Верь.
— Я всегда воображала себя женщиной, которая не будет хранить верность, — они смотрели на противоположный берег реки. В свете раннего утра весь Хуарес был розово-красным. — Каждый раз, когда он стоял рядом со мной — в ту долгую ночь в Кортесе, всегда в Лидвилле, конечно, в Рок-Спрингз, когда они преследовали нас, то и дело стреляя...он всегда был таким — между мной и ими, делал всё, чтобы я выкарабкалась, я не стану отрицать ничто из этого, не смогла бы, но разве это слишком для бабы — пару раз попросить об ответной услуге, и чтобы никакого Друга Дамочек? Вера? Ух...Какое-то время там мы были непобедимы...
— К тому времени, как появился Джесс, наверное, это начало уже впитываться, мы были слишком стары для этого, нельзя сказать, что выход из этого значит какую-то надежду возвращения к добру, наверное, в лучшем случае просто перевести дыхание, пока на нас не прыгнут снова. А тем временем дюймы, всегда дюймы, не так ли, расстояние всё сокращалось, сводилось до минимума, иногда приходилось планировать за неделю, просто чтобы поковырять в носу.
Фрэнк смотрел на нее — такие лица иногда бывают у мужчин в дансингах, почти улыбка.
— Не то чтобы я когда-нибудь была леди, — она осторожно захлопнула ловушку, — я привыкла к определенному комфорту, от которого не хочу отказываться, где я видела что-нибудь подобное? Черт, только в двадцать лет у меня появилось зеркало, перед которым я могла сидеть и смотреться в него. Это была ошибка, я сразу от этого отказалась, вернулась к зеркалам в салунах и к витринам магазинов, которые были благосклонны к освещению.
— О, придумай что-нибудь другое, я видел тебя, когда тебе было двадцать.
Если бы она не так хорошо его знала, могла бы принять его взгляд за выражение обиды. В конце концов:
— Стрэй, когда я увидел тебя впервые, понял, что никогда больше не увижу столь красивую женщину, и действительно — не видел, пока ты не вошла намедни в ту маленькую салфеточную.
— Какой у меня улов.
— Это значит, что сделка отменяется?
— Фрэнк...
— Эй. Я тоже его люблю.
Конечно, дело было не в рыбалке. Иногда у нее возникало чувство, что она — слишком близко к краю, крайний срок, страх жить взаймы у времени. Несмотря на все зимы, которые она выдержала, возвращения в долины и на берега рек весной, всю эту круглосуточную жесткую езду по зарослям полыни, из которых, словно от ударов грома, направо и налево разбегались шалфейные тетерева, прежде безупречные ритмы бега лошади под ее седлом, ставшие прерывистыми и скучными, она всё равно не видела для себя иного счастья, кроме возможности быть купленной за потертую несчастливую монету, как все эти девушки, не вернувшиеся обратно, погасшие до срока, Диксиленды, Веера, кружево «Миньонетт», слишком бесхитростные, чтобы оставаться в одиночестве, слишком безумные для города, слишком рано заканчивавшие свои дни в публичных домах, в убежищах, вырытых не слишком глубоко в неуступчивом холоде горного склона, из-за парней, слишком одурманенных своей собственной любовью ко взрывам во тьме, сжимавшие свои девичьи маленькие руки, слишком сдержанные, чтобы освободиться, в медальоне портрет матери, ребенка, остались с другой стороны линии водораздела, данные при рождении имена забыты, прячутся под псевдонимами из соображений коммерции или обычной безопасности, прячутся в каком-то мрачном закутке, слишком удаленном, чтобы Господь мог заметить, что она сделала или должна сделать, дабы выдержать атаку тех, в чей список повседневных дел, кажется, проникло право судить... Стрэй была там, а они ушли, Риф был бог весть где — точная копия желаемой семьи Фрэнка, отец Джесса и сомнительный мститель за Вебба, и ее собственная печальная история, ее мечта — повторяющаяся, неверная, разбитая, так и не сбывшаяся.
Карточные игры в раздевалках, группы дам, собиравшихся после окончания каждой смены в примерочных у входа в тоннели в своих соответствующих странах — не было похоже, что Риф или Флако что-то откладывали про запас, хотя работы хватало. «Это — рынок предложения, — постоянно слышали они, скитаясь от одного европейского тоннеля к другому, — вы, парни, можете выписать свой собственный билет». Особенно пританцовывали Австрийские Альпы. С минуты на минуту все ждали начала войны между Австрией и Италией из-за старых территориальных притязаний — Риф не был уверен, что когда-нибудь сможет их понять, и даже если в странах сохранится мир, Австрия всё равно хотела получить возможность передислоцировать огромные войска на юг, когда ей это только взбредет в голову. В 1901-6 только на одном маршруте Караванкен-бан проложили сорок семь тоннелей через горы, аналогичные подрывные возможности были у горных хребтов Тауэрн и Вохайн.
На горной гряде Симплон с 1898 года воплощали проект поездной магистрали между городами Бриг (Швейцария) и Домодоссола (Италия) вместо девятичасовой поездки в дилижансе на конной тяге. Риф и Флако подоспели как раз вовремя, чтобы столкнуться с эпическими трудностями. На швейцарской стороне всех разогнали термальные источники и работы прекратились — железная дверь закрывала огромный резервуар очень горячей воды длиной в три сотни ярдов. Все усилия были перенаправлены на подкоп, который в то же время делали с итальянской стороны, где термальные источники были лишь немногим менее докучливыми. Поскольку в горе прокладывали две параллельные галереи, часто было необходимо вернуться назад, чтобы прорыть короткий тоннель в обратном направлении. Парням, которые начинали нервничать в тесном помещении, там было не место. Двухфутовые сверла стирались на два дюйма быстрее, чем мелок для бильярда, их приходилось менять дюжинами за день.
Шум стоял адский, воздух был влажным, горячим и душным, когда не был полон каменной пыли, которой, как предполагалось, должно стать меньше благодаря новым сверлам Брандта, установленным на треножники, как пулеметы Гочкисса, только быстрее. Но на всех их не хватало, и Рифу обычно приходилось работать домкратом или бурить, прикрывшись нагрудником и удерживая комель сверла весом тела.
Старожилы бригады — Никос, Фульвио, Герхардт, оперный певец, албанец — первыми проникнув в гору, приготовились воевать с мерзлой породой, а вместо этого нашли страстное сердце, плодовитые внутренности, минеральную воду температурой от 120 до 130 градусов, и несколько дней сражались, чтобы просто выбраться живыми после конца смены, хотя некоторым это не удалось...
— Мы чокнутые, — сообщал Никос Рифу по несколько раз в день, перекрикивая грохот дрели. — Только безумцы согласились бы спуститься сюда.
Несколько парней их смены по совместительству были Анархистами, заинтересованными в продолжении своего химического образования. Большинство из них делали всё возможное, чтобы спрятать лицо от ежедневного парада посетителей, лишь некоторые из которых считали необходимым представиться. Инженеры, инспектора, служащие компании, праздные зеваки — родственники, правительственная полиция из любой юрисдикции Европы: было известно, что они появлялись неожиданно, фотоаппараты вспыхивали магнием, вопросы варьировались от тонко навязчивых до глупо однообразных.
— Любого, кого ты хотел бы устранить, — сказал албанец Рамис. — Назову хорошую цену, твердая ставка, без приплат. Мне нечего терять, я не могу вернуться обратно.
Он сбежал из дома от многолетней кровной вендетты. Старинный правовой кодекс региона, известный как Канун Леки Дукаджини, позволял пострадавшей семье один безнаказанный выстрел из винтовки, но если обидчик был еще жив спустя двадцать четыре часа, они не могли дальше мстить, пока он находился в своем доме.
— Так что почти в каждой деревне есть семья вроде моей, иногда — две, закрывшиеся в своих домах.