На день погребения моего
Шрифт:
— Ёшкин кот.
Когда Тацельвурм находился примерно на расстоянии фута, Риф успел нажать на курок и выстрелить, после чего существо взорвалось огромным зеленым смрадным облаком крови и тканей. Он выстрелил еще раз, просто из принципа.
— Зеленая кровь? — спросил Риф позже, после затяжного ливня.
— Мы забыли тебе об этом сказать? — спросил Филип.
— Оно произнесло мое имя.
— Ah, bien s^ur, ну конечно.
— Я это слышал, Филип.
— Ты спас мне жизнь, — заявил Рамис, — и, хотя мы оба предпочли бы забыть всю эту историю, теперь я обязан когда-то как-то тебе отплатить. Албанцы никогда не забывают.
— Я думал, это слоны помнят всё.
Он доработал до конца смены, еще раз принял душ, открыл свой личный шкафчик, достал одежду с верхней полки, повесил мокрую спецовку на крюк, снова поднял его и запер шкафчик, оделся, как обычно. Но в этот день он пошел в контору, забрал свою зарплату и устало потащился в Домодоссолу, не оглядываясь. Они были хорошими друзьями — эта бригада. Много было работенки. Он может встретиться с кем-то из них снова.
Говорили, что огромные тоннели вроде Симплоны или Сен-Готарда населены призраками, когда поезд въезжал в тоннель и свет мира, дня или ночи приходилось бросить на время переезда, сколь бы коротким он ни был, и любой разговор становился невозможным из-за грохота недр, некие духи, когда-то решившие погрузиться в беспощадную желудочную тьму горы, вновь появлялись среди платных пассажиров, занимали свободные места, пили совсем немного из стаканов с гравировкой в вагонах-ресторанах, принимали формы вздымающегося табачного дыма, шепотом пропагандировали память и искупление среди коммивояжеров, туристов, по убеждению праздных, не поддающихся очистке от богатства, и среди прочих практиков забвения, которые не могли почувствовать этих пришельцев с четкостью беглецов, изгнанников, плакальщиц и шпионов, иными словами — всех тех, кто достиг соглашения или даже был накоротке со Временем.
Некоторые из них, как было известно, редко, но ни в коей мере не случайно, втягивали пассажира в беседу. Риф ехал один в вагоне для курящих в какой-то безымянный темный час, когда не совсем светонепроницаемый призрак появился на бархатном сиденье напротив.
— О чем бы вы могли думать? — поинтересовался он.
Это был голос, который Риф никогда прежде не слышал, но, тем не менее, узнал.
— О чем?
— У вас жена и ребенок, о которых нужно заботиться, и отец, за которого нужно мстить, а вы — здесь, в проклятой пиджачной паре, за которую вы не платили, курите гаванские сигары, которые обычно даже не знаете, где купить, не говоря уж о том, что не можете себе их позволить, в компании женщины, у которой никогда не было мыслей, зародившихся не между ее ног.
— Довольно прямолинейно.
— Что с вами случилось? Вы были перспективным молодым динамитчиком, сыном своего отца, поклявшимся изменить социальный рельеф, а сейчас вы немногим лучше тех людей, которых раньше хотели взорвать. Посмотрите на них. Слишком много денег и времени для безделья, слишком мало чертова сострадания, Риф.
— Я это заработал. Я вложил в это свое время.
— Но вы никогда не заслужите уважение или хотя бы доверие этих людей. Никогда не получите ничего большего, чем презрение. Выбросьте всю эту счастливую чушь из головы, попытайтесь вспомнить, как выглядел Вебб, в конце концов. Потом обратитесь мыслями к человеку, который его убил. Скарсдейла Вайба легко достать прямо сейчас. Скарсдейла как-насчет-того-чтобы-все-вы-жили-в-дерьме-и-умерли-молодыми-чтобы-я-мог-останавливаться-в-больших-отелях-и-тратить-миллионы-на-искусство Вайба. Найдите его, когда будете в Венеции, Италия. А еще лучше — пристрелите его. Вы еще можете прекратить это глупое безделье, повернуть обратно и вернуться к себе.
— В рамках обсуждения допустим...
— Мы выезжаем из тоннеля. Мне нужно быть в другом месте.
Кит и Яшмин шли по берегу озера из маленькой гостиницы в Интре на погост в Биганцано, где находилась могила Римана. Сквозь деревья виднелись пароходы-салуны, частные катера и яхты на озере. По дороге ехали повозки и грузовые фургоны. Трамонтана сдувала волосы с лица Яшмин. Кит не мог удержаться, чтобы не смотреть на нее через каждые несколько шагов, хотя предпочел бы смотреть на солнце.
Они совершали то же путешествие, что и Риман, прибывший сюда в июне 1866 года, это был его третий и последний визит, на который получили деньги от правительства геттингенские профессора Вильгельм Вебер и барон фон Вальтерсхаузен. Риман знал, что умирает. Если он думал, что может сбежать от всего, это явно была не голодная пасть смерти, дело происходило в разгар так называемой Семинедельной Войны, смерть была повсюду. Кассель и Ганновер пали под натиском пруссаков, армия Ганновера под командованием фон Арендшильдта в количестве двадцати тысяч человек сосредоточилась в Геттингене и выступила маршем на юг, пытаясь скрыться от двигавшихся на нее прусских колонн, но была остановлена фон Флисом в Лангензальце и сдалась 29-го июня.
Не то чтобы Риман продолжал считать Италию безмятежной. Немного к востоку от Лаго-Маджоре намечалась последняя битва за Венето между Австрией и Италией. Он уехал из рационализированного ада борьбы за Германию в Солнечную Италию и лето в Кустоцце, девять тысяч убитых, пять тысяч пропавших без вести, и вскоре пополнил собой этот список утрат.
Сорок лет спустя они нырнули в Глубинную Германию, в фольклорные сны Шварцвальда, где, как говорили, хватило бы места для сотен тысяч войск и вдесятеро большего количества эльфов, Кит и Яшмин заметили, что пытаются как можно больше времени проводить в поезде. В Геттингене, по крайней мере, оставалось чувство связи, пусть и слабой, с остальной Европой. Но по мере их продвижения на юг согласные становились всё более размытыми, оставалось всё меньше поводов для использования рационального ума — вместо этого повсюду были пещеры эльфов, замки театрально громоздились на горных вершинах, к которым не было никакого видимого доступа, поселянки в традиционных дирндлях и особых зеленых шляпах, готические церкви, готические пивоварни, тени с подвижными хвостами и машущими крыльями кружились на дне долин.
— Наверное, мне надо выпить, — сказал Кит. — Шнапс или что-то вроде этого. Ты будешь, моя горлица?
— Еще хоть раз назовешь меня так при людях, — спокойно предупредила она, — и я ударю тебя предметом мебели.
Пассажиры были очарованы.
— Ну разве они не милые, — замечали жены, а мужья благословляли их дымом трубок.
На Центральном Вокзале Франкфурта, самой большой железнодорожной станции Германии, в этих краях известной как «Чудо архитектуры на Поле Виселиц», ресторан, кажется, дышал с опаской, словно еще не оправился от происшествия в стиле Вагнера, имевшего место пять или шесть лет назад, когда отказали тормоза локомотива «Восточного Экспресса», поезд сошел с рельсов и врезался в ресторан среди мраморных колонн, люстр и болтающих гостей — очередное вторжение в буржуазный покой наряду с обрушением Кампаниле в Венеции и крыши вокзала Чаринг-Кросс за год до того, несмертельными эквивалентами анархистской бомбы, хотя некоторые были уверены, что цель у этих происшествий была аналогичная.
Киту и Яшмин это казалось больше похожим на месть Глубинной Германии современному веку пара. Они покупали сэндвичи в буфетах и старались держаться поближе к поезду, с возрастающим отчаянием держась за механизмы транспорта, но их охватывала апатия, густая, как солидол, всё вокруг захватил бесстыдный немецкий примитивизм. Швейцария появилась как раз вовремя, явилась им, как лаймовый сорбет после тяжелого рациона жареных уток и ассорти блюд из гуся.
На могиле Римана она сняла шляпу и стояла, склонив голову, позволяя горному ветру делать всё, что он пожелает, с ее волосами.
— Нет, — словно отвечая голосу, это предложившему. — Думаю, я не должна плакать.
Кит ждал, спрятав руки в карманы, из уважения к охватившим ее чувствам, каковы бы они ни были.
— В России, когда я была ребенком, — спустя некоторое время продолжила Яшмин, — я не должна это помнить, но помню — скитальцы, одичалые люди приходили к дверям нашего дома в поисках убежища, словно имели право на него рассчитывать.
Их называли «странники» — когда-то они вели повседневную жизнь обычных людей, у них были семьи и работы, дома, полные мебели, детских игрушек, кухонной утвари и одежды — всех этих скреп домашнего быта. Потом в один прекрасный день они просто переродились — вышли за дверь и покинули всё это, ушли, что бы их ни удерживало — история, любовь, предательства, прощенные или нет, имущество — ничто не имело значения, у них больше не было ответственности перед миром, не говоря уж о Царе, только Господь мог предъявлять им требования, они были преданы только Богу. В моем маленьком городке, говорили, что и по всей России, семьи выкапывали тайные комнаты под своими домами, в которых эти люди могли отдохнуть от странствий. Правительство боялось их больше, чем Социал-Демократов, больше, чем бомбометателей.