На день погребения моего
Шрифт:
— Надеюсь, вы тут не устроили танцы с бубном в темноте, — сказала она, — сияющие огромные амебы, которые оставляют клейкие следы. Бледные дети в пижамах, скользящие из комнаты в комнату, чьи ноги не касаются пола.
В кругах парапсихологов сеансы мадам Эскимофф славились, можно сказать, были печально известны своей дерзостью.
— Можно подумать, призраки, с которыми сталкивается человек, так ранимы, что обидятся или рассердятся, если вопрос будет слишком личным. Боже мой! Эти люди мертвы! Что может быть грубее?
Они нашли комнату, задернули шторы от невыносимой ночи, растущей луны и горных вершин, почти столь же ярких и недосягаемых, как страна мертвых, иногда звезды проступали сквозь снег, сдуваемый с вершин длинными вуалями, мили сметаемых обломков континента, оледенелая нейтральная территория, навеки необитаемая, непригодная для жизни. Мадам Эскимофф выключила свет.
Среди сидевших за столом были Кит, Риф, Яшмин и Руперта, соблюдались определенные принципы рассадки.
— Я ухожу в глубины, со мной будет сложнее поддерживать связь, я буду занята другим, буду очень далеко, но когда вы все соберетесь здесь, мы снова будем вместе, надеюсь, вы позаботитесь о повседневной рутине, которая всё менее важна для меня, всё менее и менее важна, да и в любом случае я мало чем могла помочь...
Голос, исходивший из накрашенных яркой помадой уст мадам Эскимофф, был неразборчив, она говорила с трудом, словно пытаясь преодолеть паралич сна, произносила слова Вебба, но ее голос мало напоминал то, что братья помнили как голос Вебба. Они ожидали услышать грубый хрип курильщика, гнусавый выговор неотесанного горца, а слышали голос европейца, скорее — с иностранными модуляциями, которые репортеры, коммивояжеры и шпионы на том континенте приобретают после многих лет работы в полях. Завершающая тишина, когда она настала, была пронзительной, словно крик. На лицо мадам Эскимофф вернулись краски, в ее глазах скопились слезы. Но когда она вернулась на поверхность, у нее не было никаких воспоминаний о печали или каких-либо эмоций.
— Это вообще был не папин голос, — зло прошептал Риф. — Говорю тебе, Кит, это надувательство.
— Это был голос ее контроля, — напомнила Яшмин. — Тоже посредник, но с другой стороны. Мы используем медиумов, медиумы используют контроли.
— Со всем уважением, — пробормотал Риф, — если бы лично я говорил, как старый жулик, это была бы уловка, которую я использовал бы, если бы не знал, как звучал голос покойного, но хотел бы, чтобы присутствующие подумали, что говорит он...
Он с удивлением увидел, что мадам Эскимофф кивает и улыбается, словно с благодарностью.
— Обман — это стихия, в которой все мы парим, не так ли, — сказала она, — она поднимает нас ввысь, нет ни одного человека, который ни разу не соврал бы под чертовым клювом материализма: «Ха! Я видел, что там с носком твоего ботинка?».
Невыносимо чопорные блюстители дневного света понятия не имеют, как легко определить такого рода проделки, обычно — у медиумов, которые не могут впасть в транс. Некоторые никогда в него не впадут. Это требует потрясающей способности к подчинению и готовности отказаться от любых воспоминаний о том, что происходило во время сеанса.
— Ну, и это тоже очень удобно, тебе так не кажется?
— Кажется, и когда я слышу сомнения вроде твоих, всегда предполагаю, что скептик примеряет это на себя.
— Что вы только что сделали? Спасибо, но я — не очень-то сверхъестественный парень...
— Никогда нельзя знать наверняка, дар проявляется в самых неожиданных людях.
Она нежно взяла Рифа за запястье и отвела его обратно к столу.
— Я не очень хочу снова в это ввязываться, — попытался объяснить он, — оно появится снова.
— Вы справитесь.
— Я имею в виду, что ненавижу, хм...
— Влипать.
— Прошу.
Яшмин и знакомый кутила Руперты по имени Элджи быстро присоединились к ним и составили компанию из четырех человек, словно для игры в бридж. Сидевшие за столом взялись за руки, как только Риф вошел в некий субэкстаз. Следующее, что произошло — он пел, словно в оперетте, тенором, на итальянском языке, хотя Кит точно знал, что у Рифа не было слуха, он не смог бы спеть даже «Потому что он отличный парень», не переврав тональность. Какой бы контроль ни явился на высокой ~N и удерживал ноту достаточно долго, чтобы заставить персонал Санатория убежать в поисках врачебной помощи.
— Я видел людей, которые умерли в своей кровати, — начал говорить Вебб, на этот раз действительно Вебб, — рядом с тем, что они построили и любили, в конце окруженные детьми, внуками, друзьями, жителями города, имена которых никто не знает, но мне это не было суждено, не в этом обанкротившемся мире, предоставленном нам для работы и страданий, у меня не было такого выбора.
— Нет смысла извиняться. Я мог бы поступить иначе. Не уезжать от вас всех. Придумать, как уважить тех, кто работает под землей, не знаком с солнцем, но всё равно заставляет нас всех держаться вместе. Я мог бы всё это разработать. Не то чтобы я был один, у меня была поддержка, даже были деньги.
— Но я продал свой гнев слишком дешево, не понимал, насколько он драгоценен, как я растрачивал его, позволяя ему утекать, я орал не на тех людей — на Мэй, на детей, ругался всякий раз, когда не должен был этого делать, никогда не удосуживался молиться, но начал молиться об этом, знал, что должен хранить это под крышкой, сохранить его хотя бы для проклятых владельцев шахт, но потом Лейк ускользает в город, лжет об этом, один из мальчиков бросает на меня взгляд, бывают дни, когда достаточно просто взгляда, и я снова кричу, и они всё больше отдаляются, и я не знаю, как вернуть кого-нибудь из них...
Таким мог бы быть задушевный разговор друзей в салуне. Но того, что хотели его сыновья, этой ночью они не получили. Они хотели услышать, как Вебб скажет со всеобъемлющей уверенностью мертвых, что видел, как Скарсдейл Вайб нанимал своих киллеров, наименьшее, что братья могли сделать в данный момент — пойти найти его и всадить пулю в ублюдка.
Потом, понятное дело, Риф ничего не мог вспомнить. Мадам Эскимофф и Яшмин ушли в Турецкие бани, а Элджи направился в бильярдную. Кит сел за стол и посмотрел поверх него на брата.